Ключ к русской истории. Василий ключевский полный курс лекций по истории россии

Что же смотреть ходили вы?

Ночь с понедельника на вторник проходила. Был тот предрассветный час, когда спящие спят особенно крепко, а беседа добровольно бодрствующих становится особенно откровенной. Ключевский говорил хозяйке дома: «Л.Н-на! одна дама высказала мне такие истины: «почему, спрашивала она, вами интересуются? Ведь, вы даже не умны, но что-то в вас есть».

Я привез вам давча вторую часть моего курса русской истории; в моих лекциях может быть что-то и было, но это что-то растворилось в книге». Наступила пауза. – «а интересная была дама, которая вам это говорила, спросил один из сидевших за столом. – «Как вам сказать? у ней очень маленький нос, а я не люблю дам для открытия носа у которых требуется снаряжать географические экспедиции». – «У вас ведь своеобразный вкус, В.О., сказал другой, вот вам нравится m-me М., а что в ней хорошего?» – «А мне нравятся именно те, которые никому не нравятся», сказал Ключевский. От m-me М. перешли к другой, а потом к третьей. Была общая черта у всех этих дам, черту эту не указывал Ключевский, но ее знали все: все эти дамы были несчастны в семейной жизни, и движимой состраданием Ключевский не только явно симпатизировал им, но и проявлял антипатию к их мужьям. Однако он сам? Неужели он готов был полюбить женщину только за то, что она страдала. Страдание вызывает сострадание, но не любовь. Образ, который любил Ключевский, нашел себе воплощение в литературе. Писателей XX столетия Ключевский не читал и из писателей XIX он уделил внимание немногим, но этих немногих он любил и ценил. Он невысоко ставил Толстого, спокойно заявив, что Debacle Зола гораздо выше войны и мира. Он отзывался о Достоевском, как о неопрятном писателе. Но он любил Тургенева. «Тургенев, вот – наш (?) писатель», говорил он. И среди женских образов Тургенева Лиза Калитина трогала его сердце. И он говорил и вспоминал Пензу, где он учился и где была девушка, которой он переводил Гейне и Гёте, и эта девушка была нежным и хрупким созданием, и Ключевский уехал в Москву уверенный, что она умрет. Но все это слишком сантиментально для Ключевского. «И представьте, продолжал он, недавно она была у меня в Москве; у ней взрослая дочь и в ней самой восемь пудов весу“.

Нет, горды уста эти, могут они

Шутить лишь, лобзать и смеяться;

Насмешлива речь их – а сердце в груди

Готово от мук разорваться.

Тень несчастной невесты Лаврецкого скользнула по столовой и исчезла, унося с собою заглушенную и осмеянную тоску по идеале.

«Теперь я ни за кем не ухаживаю, повествовал Ключевский; впрочем, недавно в деревне начал было ухаживать за одной деревенской дамой т. е. за бабой. Представьте, некоторый успех был! Мне удалось оказать ей услугу. Она грибы несла и нужно было ей перебраться через воду. Я ей грибы подержал. Она обернулась ко мне, посмотрела на меня ласково, ласково и сказала: спасибо, дедушка . После этого я решил ухаживать за дамами только с позволения своей жены“. Но если он не искушался, то его, по его словам, искушали. В Париже в каком то публичном месте к нему приступила француженка, искушая его. Что-то съела, что-то выпила, ему пришлось заплатить франка два, потом она приступила к нему уже с очень

рискованным предложением. Ключевский отстранил ее и сказал: – Dieu, épouse et police – Бог, жена и полиция, вот, что охраняло его от падения на жизненном пути. А потом и возраст стал служить охранительным началом, в действительности может быть он только и был надежною защитою от греха. Проф. X . стал трактовать о дамах, как человек претендующий на успех у них. Ключевский сказал: «в реке купались маленькие дети; в отдалении стоял маленький мальчик. Прохожий спросил: «кто это купаются – мальчики или девочки?“ мальчик ответил: «а я почем знаю; ведь, они без рубашонок“. «Так и нам с вами, заключил Ключевский, пора бы различать мужчин и женщин только по платью“.

Хозяйка ушла. Речь стала не более откровенною, но более свободною. Один кающийся грешник стал утверждать, что он изменял своей жене. Ключевский сказал: «это невозможно; вы клевещете на себя“. Ключевский стал рассказывать, как принимал участие в переводе камаринского на франко-русский язык. Начало было переведено так:

Ah! tu, fils de chien, kamarinsky paysan.

Продолжение предложил Ключевский:

Очень декольтэ по улице бежит.

Так проходила ночь и так шла беседа.

Ключевский был изумительно остроумен и находчив, но его рассказы не были экспромтами. Если один из персонажей Шекспира на вопрос –

Откуда вы острот таких набрались?

Экспромты – все, от матушки достались, то нечто подобное мог сказать о себе и Ключевский. Он разрабатывал и варьировал свои рассказы и применительно к обстановке и обстоятельствам порою совершенно менял их мораль.

Его отзывы о людях и оценка им людей менялись. Так о своем учителе и предшественнике по университету С. М. Соловьеве он отзывался вообще с почтением, но вдруг неожиданно заявил: «фанфара!“ И он вполне

повторил то, что публично говорил о Соловьеве, о его манере читать лекции и что все говорилось в похвалу и из всего этого сделал новый вывод, что манера читать у знаменитого историка была рисовкой, позой. Между Ключевским и сыном С. М. Соловьева Владимиром С‒чем Соловьевым лежало непонимание. Склад души у того и другого был особый, души у того и другого было много, и обе эти души тяготели к свету, и однако они были неродственны. Когда Вл. С. Соловьев стал печатать «Оправдание добра“, Ключевскому сказали: вот Соловьев говорит, что человек отличается от животного стыдом: у человека есть стыд, а у животного нет. Ключевский сказал: «врет: у животных есть стыд; вот – у меня Кудька, ему всегда бывает совестно, когда что не ладно сделает, он подожмет хвост и глядит виновато, а у человека нет стыда: у человека страх“. Когда шла речь по поводу статей Соловьева о Пушкине и Лермонтове, Ключевский сказал: «Соловьев не умеет писать“. Что хотел сказать этим Ключевский? Читал ли он эти статьи? Он сам писал о Пушкине и о Лермонтове. Настроение Лермонтова он назвал «грусть“ и сблизил с настроением царя Алексея Михайловича. Этого сближения, кажется, никто не понял, и один критик в частной беседе сказал о грусти Ключевского: его грусть грустна. Несомненно. Соловьев и Ключевский подходили к Лермонтову с разных сторон, смотрели на него разными глазами, и понимание одного другому казалось непониманием. Ключевский, впрочем, вообще кажется был склонен относиться к философам иронически. Так о Н. Я. Гроте безнадежно искавшем, к какому бы направлению ему примкнуть, Ключевский говорил: когда я вижу Грота, мне всегда вспоминается:

Тишь. Безветрие. Недвижно стоят флюгера.

И как ни гадают, никак не добьются,

В какую бы сторону им повернуться.

Но себя он считал не чуждым философии. Он утверждал, что прочитал критику чистого разума и одну свою беседу с совершенно чуждым философии профессором П. И. Г-м резюмировал так: «я не понял критики чистого разума, ее прочитав, а он понял ее, не читая.

О своих министрах Ключевский отзывался всегда прилично, но над попечителями обыкновенно иронизировал, особенно над попечителями толстовской школы – великими классиками, не умевшими читать по-латыни. Он рассказывал как граф К. говорил: «в Священном Писании сказано: de gustibus aut bene, aut nihil“. Ключевский рассказывал что слова Горация respice fidem для этого попечителя он перевел: никогда не ври. В начале девятисотых годов Ключевский шел против попечителя математика, но это было под посторонними влияниями.

Ключевский редко одобрял людей, но не потому что искал в них дурных сторон, а потому что не мог не замечать этих сторон. Он не злословил, тем менее он был способен передать о ближнем какой-нибудь компрометирующий его рассказ друга; нет, он просто характеризировал. В ряду лиц, которых академия канонизовала в своем сознании, может быть первое место занимает её ректор А. В. Горский. Благодарная память

академии так идеализировала и стилизировала этот образ, что от него не осталось живого человека, а только нечто просящееся на икону. Ключевский облекал его в плоть и кровь. «Горский, говорил он, был склонен к иронии. Он был у меня на вступительной лекции, где я развивал широкие планы. Прощаясь со мной после лекций, он сказал: ну, дай вам выполнить намеченное, и в его пожелании прозвучала насмешка“. «Горский, говорил еще Ключевский, не понимал людей; он предлагал мне заняться описанием рукописей, значит, он не понимал меня“. Да, предложить Ключевскому посвятить свои силы описанию рукописей это все равно, что предложить Рафаэлю заняться растиранием красок для облегчения труда суздальских живописцев.

У Ключевского были свои нормы оценки. Он говорил: мужчине неприлично быть красивым, а женщине неприлично быть некрасивой. С внутренней стороны он искал у женщин души и у мужчин ума; он ценил у женщины душу, существование которой у неё отрицал Вейнингер, и он ценил у мужчины ум, которого по большей части у мужчины гораздо меньше, чем у женщины души.

«Л. Н-на, говорил Ключевский той даме, которой привозил свои сочинения, если вы хотите выступать пред аудиторией, то для того, чтобы не смущаться, ненужно питать особенного уважения к публике, но с публикою должно быть серьезным и наиболее серьезным должно быть, когда говоришь наименее серьезные вещи. Когда для построения вывода требуется фраза: «а так как отцы обыкновенно бывают старше своих детей, то...“ то это фразу произносишь не только с серьезным, но даже с нахмуренным видом, как будто мысль заключающаяся в ней есть плод долгих умственных усилий“.

Ключевский – единственный лектор, его нельзя ни с кем сравнивать, ему можно только удивляться. Чрезвычайно трудно охарактеризовать его. Его нельзя назвать лектором блестящим. В его лекциях не было блеска, огня, пафоса, подъема. Можно ли назвать его оригинальным? Но он как будто даже подчеркивал в себе отсутствие оригинальности. Когда Л. Н. Толстой в высоких сапогах и рабочей блузе входил в гостинную, он тем самым

свидетельствовал о себе, что он не таков, как прочие человеки. Ключевский никогда не мог позволить себе этого. Он одевался так, чтобы быть незаметным. Его костюм был скромен, очень скромен, как будто немного поношен, довольно опрятен, но главное – он был незаметен. Говоря языком наших дней: он был защитного цвета. И как лектор, он не прибегал ни к каким искусственным приемам для привлечения внимания. Фихте, взойдя однажды на кафедру, затушил горевшие пред ним две свечи, затем зажег их, потом снова затушил и опять зажег. Все это он проделал с серьезным видом и в глубоком молчании и потом заговорил о смене моментов света и мрака. Подобная балаганщина была немыслима для Ключевского. Он был естественным даже тогда, когда не все было благополучно и естественно.

Многие ли знали, что для него нелегко было входить на кафедру в академии. Он читал в самой большой, теперь не существующей аудитории. Студенты сидели в ней справа и слева, середина залы оставалась пустою. Кафедра была приставлена среди залы к стене, прямо против кафедры была входная дверь для профессора. Ключевскому от двери до кафедры нужно было проходить довольно значительное пустое пространство, а у него была боязнь пространства: двигаться имея перед собой пустоту, было нелегко для этого неробкого человека. Он проходил это пространство ускоренным шагом, который нельзя было назвать бегом, но который не был и нормальной походкой. Наклонив немного голову, часто держась правой рукой за левую пуговицу сюртука, он быстро проскальзывал на кафедру и начинал говорить, поворачивая голову то вправо, то влево к слушателям.

Говорил он очень медленно – он немного заикался, но это было неуловимо. Всегда оставался серьезным и спокойным. Характеризовал ли он Петра I, в котором видел человека наилучшим образом понявшего нужды своего народа и наилучшим образом сумевшего их удовлетворить, или Петра III, в котором он видел шута на троне, он оставался неизменным, он не восторгался человеком – и не негодовал на него, он его объяснял.

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

Его лекции никогда не были импровизациями. Каждое слово в них было взвешено, размерено и обдумана форма его произношения. Некоторые слова и даже фразы подчеркивались, и это подчеркивание заменяло собою порою целое рассуждение. Вот Ключевский выясняет развитие идеи царизма. В 1498 г. великий князь-дед возложил на великого князя внука шапку и бармы мномаха. «Подлинность этих царственных украшений, вставляет Ключевский, лежит на ответственности тогдашней, московской археологии“. Подчеркнута вся фраза и в ней особенным образом подчеркнуты слова «тогдашней, московской“. После этого речь в лекции идет о другом, но отношение лектора к шапке и бармам мономаха ни в ком уже не вызывает сомнений. Вот Ключевский характеризует Петра I, он объясняет, как Петр вышел не похожим на своих предков: хозяин – рабочий, царь – мастеровой. Ключевский заканчивает речь о Петре: «холодный, но способный к

страшным взрывам. Точь в точь чугунная пушка его петрозаводской отливки“. Эго неожиданное сравнение действует на слушателей, как выстрел из пушки, но лектор остается невозмутимым.

Ключевский всю жизнь играл одну роль, и эта роль и была его жизнью – роль профессора русской истории. Он оставался профессором и на кафедре и за чайным столом и в вагоне. Сам он по-видимому склонен был попробовать силы и на иных ролях. Что делать? Гете хотел быть великим скульптором, а Пров Садовский хотел сыграть Лира. По-видимому Ключевский был склонен считать себя дипломатом и практиком, но он не был ни тем, ни другим. Существует мнение о влиятельности его голоса. Это мнение совершенно ошибочно. Невидно влияния его в университете. Из его собственных

рассказов, наоборот, открывалось, что предложения его отклонились. Так это было по вопросу об ученых степенях; кандидатуры, в проведении которых принимал участие он, порою проваливались. Не имел он никакого влияния на дела академии. Он и не выступал здесь с предложениями и проектами. Но его нередко привлекали к защите чего-нибудь или к борьбе с чем-либо. Тогда он действовал. Но в конце концов его деятельность сводилась к подаче голоса. Его рассуждения не могли быть убедительны, потому что он обыкновенно не вполне знал дело или знал его односторонне. Влияния он не имел. Его высоко ценили, но не в советских делах.

Ключевский был профессором. За каждой его лекцией скрывалась большая научная и художественная работа и, пожалуй, нередко последней было больше, чем первой. Ключевский был высоко талантливым ученым работником, и его исследования высоко ценились везде и всеми. Но последние десятилетия он должно быть отводил мало времени для кабинетных работ. Раз когда он читал в академии характеристику царя Алексея, у него на лекции случайно оказался старый и благочестивый Д. Ф. Г‒кий, осматривавший аудитора для своих надобностей. Ключевский, симпатизировавший Алексею, говорил о благочестии царя и у него вышло, что царь по праздникам клал поклоны целыми тысячами. Д. Ф‒ч после лекции сказал Ключевскому в профессорской: «этого не могло быть; по праздникам поклоны отменяются“. Ключевский улыбнулся и сказал: «а это сообщает“ и назвал какого-то писателя XVII века. Однако в лекции он никого не цитировал. Говоря о ценах, он всегда предполагал настоящую стоимость серебра в 22 р. за фунт, но достаточно ему было, когда он держал корректуру I-ой части своего курса, посмотреть биржевой отдел в газете за день, чтобы убедиться, что стоимость серебра была 13–15 руб. за фунт, а не 22. В своей характеристике великороссов он произвел январь в первые месяцы за столетия до Петра. Да, и самая эта характеристика более красива, чем верна. У него получилось, что великоросс – замкнутый человек, который работает лучше один, чем вместе. Это неверно. По-видимому великолепно осведомленный в душегреях, кафтанах и этикете прошлых столетий, он был твердо убежден, что форменный фрак есть привилегия исключительно профессоров и что попечитель учебного округа не имеет права его носить. Так он монополизировал для своей профессии одежду чиновников VI и высших классов. Особенно странным представлялось в нем явно обнаруживаемое им непонимание дифференциального тарифа. Он кратко сущность его определил так: «чем дальше, тем дешевле“, и потом из разъяснений его открывалось, что он серьезно полагал, что провоз из Владивостока до Москвы может стоить дешевле, чем провоз из Томска до Москвы. К его сообщениям, рассказам и объяснениям не мешало относиться с осторожностью, потому что он сам может быть ошибочно уверенный в не компетентности собеседников не всегда соблюдал осторожность. Так, он не прочь был поговорить и об алгебре и раз заявил, что одно уравнение с двумя неизвестными имеет не много решений, но одно уравнение с тремя неизвестными имеет бесконечное число решений. Ему сказали, что это – не так. Он начал ссылаться на алгебру Давидова. Ему сказали, что в алгебре Давидова, как и во всякой алгебре, говорится, что всякое неопределенное уравнение имеет бесконечное число решений. Один раз Ключевский почему-то стал говорить о заслугах профессора Тимирязева и определил их так: Тимирязев объяснить происхождение цвета лепестков и этим прославился. Но на самом деле происхождения окраски лепестков Тимирязев не объяснил и прославился не этим.

Ключевский знал, надо полагать, не особенно много. Он знал non multa, sed multum. То, что он знал, он глубоко продумал. При решении каждого вопроса он по-видимому прежде всего устанавливал, какой материал нужно привлечь, какие условия нужно исследовать. Для своих работ он привлекал все нужное и только нужное. В его книгах и статьях нет праздных цитат, насаживая которые в свои фолианты бездарные люди теперь думают, что они – действительно ученые люди.

Ключевский был человеком высоко образованным. Он преподавал в военном училище (Александровском), в духовной школе (академии), в университете, на женских курсах, в училище живописи, ваяния и зодчества, читал политическую историю покойному, наследнику Георгию

Александровичу, читал приватно истории в высших сферах. Он имел дело с людьми разных настроений, разных взглядов, разного характера образования. Привыкший характеризовать людей, он умел понимать их. Для понимания людей надо знать то, что они знают. И он знал основы разного рода наук, был знаком и с искусством. Он любил литературу. Когда византолог Крумбахер был в Москве, Ключевский прочитал ему из Гете стихотворение, в котором ученого спрашивают мнения о людях, в общество которых он попал. Ученый отвечает если бы они были книги, я бы не стал их читать. Под ученым разумелся Крумбахер, под людьми Ключевский хотел разуметь себя и компанию. Крумбахер сознался, что он не знал этого стихотворения Гете. Ключевский знал веймарского поэта, но отсюда не следует делать вывода, что он знал русских поэтов и беллетристов конца XIX и начала XX столетия.

Каковы были взгляды и принципы этого человека?

Одни определяют его, как шестидесятника. Он кончил университет в половине шестидесятых годов, его деятельность началась в эпоху реформ. Многие настаивают на том, что он – кадет и для этого имеют официальные доказательства: он принадлежал к кадетской партии. Многие считают его монархистом и имеют для этого немало конфиденциальных доказательств. Наконец, не мало найдется людей, которые считают Ключевского человеком беспринципным, принимавшим приспособительную окраску сообразно с тою средою, в которой он находился в данный момент. Теория приспособительной окраски должна быть отвергнута, приспособительной в смысле готовности утверждать все то, что предпишет начальство. Ведь, поднимался вопрос об увольнении Ключевского из университета. Делянов хотел перевести его в Казань, но Делянову, по словам М. М. Ковалевского в Вестнике Европы, указали, что Ключевским дорожат в духовных сферах и в троицкой академии. Делянов не тронул Ключевского. Во всяком случае Ключевский считался то красным, то черным. Период его негласного пребывания в консерваторах обнимает, кажется, собою время от получения им чина действительного статского советника до 17 октября 1905 г. После этого он решительно и прямо перешел в оппозицию. Когда об этом переходе, который для многих явился неожиданным, сообщили Победоносцеву, тот сказал: «что ж? он всегда кувыркался“. А за год или за два до этого Ключевский рассказывал: «Победоносцев мне жаловался, что его уже не понимают в государственном Совете». И Ключевский, получивший тайного советника благодаря Победоносцеву, комментировал эту жалобу в том смысле, что люди нового времени не понимают многого, ибо не знают и не понимают прошлого.

Выше была приведена его фраза о «тогдашней, московской археологии“. Любопытно, что в литографированном издании его лекций 1887 года эта фраза была выброшена. Что это случайность? Вызванная обстоятельствами осторожность или, наконец, результат признания фразы неудачною? Во всяком случае – не последнее, потому что с кафедры фраза аккуратно повторялась. В 1894 году Ключевский произнес свою знаменитую речь об Александре III. Эта речь принесла ему много огорчений и надолго лишила его популярности. Нужно думать, что в этой речи он был искренен, но он ъ это время утратил несколько представление о среде, с которой имел дело, и может быть единственный раз в своей жизни пропустил случай промолчать. Он немного говорил о своем пребывании в Аббас-Тумане, но то, что он говорил, было характерно.

Он рассказывал, что у него спросили, как он себя там чувствует? И он ответил: «здесь я из человека превращаюсь в нравственное правило“. Он читал в Аббас-Тумане, сочиненные им новооткрытые афоризмы Кузьмы Пруткова. Один из этих афоризмов гласил: некоторые бывают республиканцами, потому что родятся без царя в голове. Совершенно непонятно, как он мог читать в Аббас Тумане политическую историю XIX столетия. Политикой он не занимался, его политические сведения были скудны и недоброкачественны. Он решительно отрицал возможность войны России с Японией, а когда война началась, решительно утверждал, что Япония будет раздавлена. По-видимому? силы Японии он сближал с силами Монако. Но он нисколько не смутился, когда действительность опровергла его пророчества.

Когда студенческие волнения приняли уже хронический и угрожающий характер, он долго пытался относиться к ним, как к детским шалостям, которые немедленно прекратятся, стоит лишь на расшалившихся детей погрозить пальцем. Такой взгляд был причиною одного грустного обстоятельства. Университетское движение нашло себе отклик – правда, довольно слабый – в духовной академии. Ректор академии еп. Е‒м стал распрашивать Ключевского о событиях в университете. Ключевский университетское движение изобразил в виде водевиля, который, как и всякий водевиль, должен кончиться сам собою и уже кончается. Ректор обратился с воззванием к студентам, приглашая их успокоиться и, процитировав

Ключевского, идиллически изобразил положение дел в университете. Неизвестно кем и в какой форме, но это было сообщено Ключевскому. И это может быть был единственный случай, когда уравновешенный историк потерял самообладание. Он обратился с речью к студентам, в которой студенты уже не трактовались, как шаловливые дети, он выразил ректору публично в профессорской резкое порицание за передачу частной беседы. Он был искренен в своем гневе, не замечая, что он порицал ректора за то, что тот ему поверил. Горе Ключевского заключается в том, что он, давши России не мало дельных учеников, расплодил очень много обезьян. Задача последних канонизовать недостатки учителя. Ключевский без задней мысли, безусловно без практических расчетов говорил с ректором о событиях в одном тоне, с студентами – в другом. Тон оказался несогласимым. Немногие имеют мужество всегда быть прямыми, т. е. часто неприятными. Ключевский не имел этого мужества. Но своеобразные почитатели историка потом стали доказывать, что так и должно быть. Частная беседа – одно, а официальная речь – другое; сопоставлять их значит совершать преступление. Разумеется, все мы грешим тем, что наши слова, произнесенные при разных условиях и обстоятельствах, не согласуются между собою, но нужно иметь очень своеобразную совесть для того, чтобы этот печальный факт возвести в нравственный принцип.

Ключевский долго иронизировал над требованиями конституции. Он изображал в смешной форме съезд акушерок, которые вынесли резолюции, что без конституции бабы на Руси не могут рождать. В 1905 г. он говорил студентам университета в частных беседах: «самодержавие, это – скала, которая создана историей, лепа она или нелепа, она несокрушима; вам ее не поколебать“. Он иронизировал над евреями. Он рассказывал о еврее, который нес знамя, на котором красовалась буква III . У еврея спросили, что это значит? – Как что? Ответил тот – cвобода.

В начале сентября 1905 г. Ключевский на совете в академии неожиданно заявил, что он оставляет академию. Он говорил, что ему тяжело расставаться с своими товарищами, что по его возрасту ему бы пора сокращать

территорию своей деятельности, но что обстоятельства его куда-то призывают. Речь была неясна и ее выслушали с недоумением. Некоторые как-будто даже не обратили на нее внимания. Но в ней как будто слышалось, что он призывается на какой-то важный пост. Перед этим, нужно заметить, Ключевский участвовал в петергофских заседаниях по вопросу об учреждении государственной думы. После всего этого не было бы удивительно, если бы переменилось положение Ключевского, но переменилось не его положение, а переменился он сам.

Когда явился манифест 17 октября, естественно было ожидать, что старый профессор останется наблюдателем и истолкователем событий, но случилось иное: он пожелал сам принять участие в их создании. И здесь этот оригинальный человек начал с того, что поступил совсем неоригинально: он примкнул к партии, которая была создана не им, над уставом которой он по-видимому не размышлял, потому что на предвыборных собраниях в Сергиевом посаде публично заявил, что он ничего не понимает в земельном вопросе. Невидно, чтобы и партия возлагала на него особые надежды. Из его собственных слов выходило, что кадеты хотели его выбрать выборщиком по Москве с тем, чтобы он выбрал указанных ему лиц, между которыми его не было. Такую роль мог бы выполнить и почтальон. Разумеется, такая роль не могла показаться ему лестной. Он захотел пройти в думу сам и попытался сделать это по московской губернии по службе в академии. И здесь в нем сказался непрактичный человек. Он явился на выборы, совершенно не представляя при помощи чего можно приобрести голоса. Нужно ли для пользы дела выяснить публике, что он имеет чин тайного советника и участвовал в петергофских заседаниях? Нужно ли привлекать сердца

купцов или опереться на кустарей и социал-демократов? Благодаря посторонним содействиям, он по числу голосов оказался первым после выборщиков, но если бы он немного ориентировался в положении вещей, если бы около его знаменитого имени была пущена самая маленькая пропаганда, он был бы избран per acclamationem. Он думал, что он известен, а его не знали; он думал, что нужно было говорить о связях с высшими сферами, а нужно было говорить о близости к меньшей братии.

Потом он говорил, что он не пошел бы в думу, если бы его выбрали. Но зачем он шел? Точно также он печатно заявил, что он не пойдет в государственный совет. Но баллотировался, был выбран единогласно, значит и сам подавал голос за себя. И затем отказался. Зачем все это? Во всех этих действиях нельзя понять их смысла и нельзя видеть его воли.

Настоящий очерк, основанный на воспоминаниях, не имеет ввиду выяснить вполне этого крупного человека, а только сказать кое-что о нем. В Ключевском, наблюдая за ним, легко было подметить две черты: он страшно боялся оказаться смешным и остаться одиноким. Первое заставляло его всегда быть на стороже. Если бы у него спросили: В. О! какой сегодня день? он не ответил бы сразу. Он бы подумал – нет ли здесь подвоха, не

расставляется ли здесь ловушка? И возможно, что он ответил бы не прямо, а тоже вопросом или уклончиво или шуткою. Другая его черта – боязнь оказаться в меньшенстве. Ведь, в известных случаях это значит иметь против себя большинство товарищей. Духовный климат университета и – еще шире – той сферы, в которой преимущественно вращался Ключевский, был кадетским, и он уже по чувству товарищества, по чувству солидарности

должен был примкнуть к кадетам. Но действовать едва ли он уже мог. Может быть в глубине души он думал: лепо ли все сие или нелепо; выйдет то, что должно выйти по законам истории.

Как-то он говорил о нелепости революций. Он утверждал, что революции, расстраивая жизнь, принося много горя, не дают ничего, что после них в государстве является только то, что было бы и без них, и что является плодом естественного развития. Что должно явиться в России плодом естественного развития? Как представлял себя её будущее Ключевский? На лекции он говорил, что вопрос о присоединении Галиции к России есть только вопрос времени. Значит, он представлял себе

территориальное будущее России. Несомненно, он рисовал себе и будущее её устройство. Может быть он кому-нибудь говорил об этом?

Но в сущности он замолк перед 17 октября. Не от себя и не свое говорил он после этого дня. В партии, к которой он примкнул и которая по своему интеллектуальному составу стоит гораздо выше других, он занял почетное, но декоративное место. Около его имени с этого времени создался культ. Но когда его стали почитать, его перестали слушать. Правда, на лекции его стекались, но не затем, чтобы услышать новое слово; содержание его лекций было известно, а затем чтобы посмотреть и послушать старую игру старого артиста. Так московская публика стекалась смотреть на 65-летнего, умиравшего Росси, когда он играл Ромео.

Идейно Ключевский умер раньше 1905 года.

Но не в политических взглядах выражается душа человека, Маргарита не интересовалась – был ли Фауст монархистом или республиканцем, но она спросила:

Ты, Фауст, в Бога веруешь?

В своих отношениях к сказывается весь человек. Как относился к религии Ключевский? Каковы были религиозные убеждения этого профессора духовной академии? По внешности религия по-видимому мало занимала места в его жизни, а в официальных случаях она выражалась в православной форме; он подходил под благословение к митрополитам и архиереям; когда надобно, истово крестился и прикладывался к мощам и иконам. Но может быть на последнем суде Господь Бог будет нас судить не за то, чем мы были, а за то, чем мы хотели быть – за тайные помышления и влечения нашего сердца. Вопрос о вере человека вопрос очень интимный, но когда человек умер, вопрос этот может трактоваться лишь для пользы живых, а не для осуждения умершего.

Ключевский, начиная свои лекции в академии, обыкновенно говорил: «не мое дело показывать вам, какой вред произошел для церкви от её союза с государством, но мое дело показать вам ту пользу, которую извлекло государство из союза с церковью“. О русском богословии Ключевский говорил, разумеется, не в лекциях: «какие русские богословы? У нас богословом считается Хомяков, но он гораздо больше занимался своими собаками, чем богословием. «В обществе по своим интересам

принадлежащем к хомяковскому типу, но не хомяковского склада при Ключевском говорили о том, как из первоначальных немногих документов образовалось Евангелие. Ключевский сказал: «можно представить, что сначала было три документа: 1) нагорная проповедь , 2) прощальная беседа и 3) Отче наш, и какие-нибудь тетки Агафьи разносили их повсюду“. Когда ему заметили, что Отче наш уже есть в нагорной проповеди, он сказал: «особо его носили, как молитвенный документ». Говоря о юго-западных братствах, он темную сторону их усматривал во власти мирян над церковью. Ключевский стоял за отделение церкви от государства, но сомнительно, чтобы этот аристократ духа верил в религиозно-нравственную мощь русского прихода. Поучительно, что в своих чтениях он никогда не позволял себе ничего, что могло бы оскорбить или смутить чью-либо религиозную совесть. Было ли это только нравственною деликатностью или вера была дорога для него самого? Можно утверждать, что последнее. Ключевский отмечал, что студенты академии и университета различно относятся к его лекциям. Есть лекции, которых не любят те и другие. Таковы – о древнерусских летописях. Есть лекции, которых не любят академисты – по вопросам экономическим; есть лекции, которых не любят университанты – по вопросам церковным. Вот эти-то последние лекции Ключевский читал как-то особенно в академии. Когда он говорил о происхождении раскола, то как бы легкое волнение охватывало его; он говорил о религиозном мышлении, настаивая на его существовании; чувствовалось, что он говорил о чем-то заветном и дорогом для него самого. Из его речей было видно, что старую академию он ставил выше, чем новую, но старая академия отличалась от новой прежде всего и больше всего религиозностью. Легкомысленно кощунственные выходки некоторых, видно, его коробили. С уважением он говорил о старых архиереях даже тогда, когда они по-видимому не проявляли к нему особого уважения. Так, он хорошо отзывался о пензенском архиерее, при котором учился в семинарии. Ключевский пробыл в богословском классе один год и затем перешел в университет. На экзамене в семинарии архиерею сообщили, что Ключевский уходит в университет. После экзамена архиерей подозвал к себе Ключевского, наклонился к нему и сказал: «успеешь еще дураком-то сделаться“. Иногда речи Ключевского звучали иронически, их можно было истолковывать двояко, но можно было бы извлекать из них и нравственный смысл. Так, однажды при нем рассматривали издание библейских гравюр из библиотеки пожертвованной одним архиепископом в академии. Оказалось, что все гравюры пикантного содержания были вырваны. Как же это? почему? спрашивали рассматривавшие. Ключевский с серьезнейшим видом сказал: «может быть владыка оставил их у себя?“ – Зачем? спросили у него. – «Чтобы мы не соблазнялись“. Очень охотно и часто Ключевский говорил о религиозности своей жены, которая потом и умерла в церкви. Он называл её религиозность спортом, но видно было, что к этому спорту он относился с глубоким уважением. К походам против православия, к авторам самоизмышленной веры, он относился отрицательно. Заметно, он не любил Толстого. Когда Толстой написал статью «Первая ступень“, в которой требовал безубойного питания для всех, Ключевский сказал: «ну, если бы все дело было в картошке, все немцы давно бы сделались святыми». У одного кандидата богословия Толстой спросил: «где ад?“ – Когда об этом рассказали Ключевскому, он сказал: «а он бы ответил: вы это скоро сами узнаете“. Толстой был у Ключевского и по его словам спрашивал его: «на что вам разум?“ И будто бы Ключевский ответил: «на то, чтоб об этом не спрашивать“. Было ли это или не было; во всяком случае несомненно, что Ключевский очень отрицательно смотрел да высокомерно-враждебное отношение Толстого к православной церкви. Никогда он не высказывал сомнений и недоумений по вопросам веры, хотя часто высказывал замечания, которые показывали, что он о ней много думал.

Достаточно ли всего этого для того, чтобы признать его религиозным? Ключевский уважал религиозную веру, а ее может уважать только тот, кто хочет ее иметь или кто уже ее имеет. Неверующие люди, заявляющие что они уважают веру, пошлы вдвойне. Во-1-х, они рисуются своим неверием, как мудростью, освободившею их от иллюзии и повергшею в бездны красивого пессимизма; во-2-х, они оскорбляют верующих, заявляя в сущности, что те пребывают в глупости и обмане. Таков Ренан, заявляющий о своей зависти к наивной вере бретонцев. Такую, в сущности, глуповатую позу никогда не мог принять Ключевский. Он уважал веру, потому что видел в ней сокровище. Несомненно он верил в Бога, как его понимает . Но принимал он все христианство в форме православия или в форме близкой к православию? Может быть он принимал веру отцов, рассуждая, что невелико прегрешение разделять заблуждения отцов, но будет непростительным грехом, если отказаться от их веры, а она окажется истиной? А может быть он верил просто, как просто верил его отец и как верила его жена.

Что почитали и любили в Ключевском? Ученого? но ученых теперь много на свете. Остроумие? Но не мало имеется и людей, старающихся быть остроумными. Почитали ли в нем человека будущего, тип которого должны воспроизводить последующие поколения, или в нем видели воплощение добрых сторон прошедшего, которое должно исчезнуть и которое должно замениться новыми типами? Да, последнее. Может быть его почитатели и ученики и несознавали этого, но они это чувствовали. Никто и не сомневался, что Ключевский не повторится. Другого Ключевского не будет.

Он был питомцем старой загадочной бурсы, где как будто ничему не учили и откуда выходило множество умных людей. Изумительна та нравственная дисциплина, которую прививала эта школа к своим питомцам. Дело здесь не во внешней благопочтительности, которую отмечают у

старых священников; дело здесь в глубоком внутреннем сознании долга, которое характеризует этих священников. Лакеи очень почтительны, пока ждут на чай, но становятся очень наглыми, когда видят, что ждать нечего. Питомец старой бурсы кланялся архиерею и тогда, когда тот, говоря метафорически, отдавал его на распятие. Он исполнял то, что считал долгом. Чувство долга было сильно у Ключевского. Оно выражалось у него в его отношении к лекциям, в исполнении им своих обязанностей. Изумительна также была скромность его житейских требований. Немного он во всю свою жизнь издержал на себя и не потому чтобы он себе в чем отказывал, а потому что он нуждался в очень немногом. Он мог бы прожить и на дореформенный академический оклад. Вследствие этого от него веяло некоторою суровостью, но не тою, которая отталкивает, а тою, которая, внушая уважение, заставляла держаться от него на почтительном расстоянии. Едва ли на самом деле он и вверял себя кому либо и едва ли пред кем-либо он обнажал свою душу.

Старая бурса почитала логику. Логика проникала жизнь Ключевского. Он всегда производил впечатление человека, который знает, что делает. Он никогда не суетился, не спешил, он всегда и все обсуждал и делал совершенно спокойно.

Искал ли он когда-нибудь чего-либо для себя? Должно полагать, что нет... Для других и за других он действовал, он был добрым товарищем, но своего не искал, хотя и не был равнодушен к почестям, славе и ко всему.

Сильная логика в нем соединялась с необыкновенным юмором. Это – редкий союз и он поражал и пленял его слушателей, и собеседников. Обыкновенно острят, забывая о разуме, а вспоминая о нем, забывают о смехе.

Он – человек старой школы. Он не может повториться. Старые архиереи были для него понятнее, чем новые профессора. И чем большим европеизмом веяло от профессора, тем с большим сомнением смотрел на него Ключевский.

Другого Ключевского не будет.

Леонид Пастернак сказал тогда, что эта смерть для русской культуры сопоставима по значимости со смертью Льва Толстого. В юности он слушал лекции Ключевского. А в 1909 году писал картину «Ключевский на лекции в Училище живописи, ваяния и зодчества». Среди слушателей художник изобразил своего старшего сына – Бориса Пастернака, который потом вспоминал: «Отец… обращался ко мне с просьбой занять портретируемого, чтобы у модели не застывало и не мертвело лицо. Так однажды я развлекал историка В.О.Ключевского».

Поклонников у Ключевского было – как у модного тенора. И среди них – члены императорской фамилии. Историк чувствовал себя свободно в доме генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича, читал здесь для высокопоставленных гостей нечто вроде домашних лекций. В 1904 году по распоряжению министра финансов графа Витте лекции эти были изданы на правах рукописи. Всего в 20 экземплярах, для избранных. Автор не получил ни одного. Зато этот акт неуважения заставил его заняться наконец подготовкой к публикации своего Курса русской истории, объявив все прочие издания «недобросовестной макулатурой».

Разрешение сложных вопросов

Вот невысокая сухощавая фигура поднимается на кафедру Большой Словесной аудитории Московского университета. В руках неизменный портфель. Обычно лекции читали сидя. Ключевский же стоял на ступеньках кафедры, опираясь на ее боковую часть. («Я так и умру, как моллюск, приросший к кафедре» , – говорил он.) Аудитория встречает его аплодисментами и обращается в слух…

«Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет – идите княжить и владеть нами», – с такими словами, если верить легенде, новгородцы обратились когда-то к варягам… Карамзин удивлялся: «Славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями». Кто-то вслед за Ломоносовым считал, что никаких варягов не было, а сам Рюрик был чистокровным славянином.

Ключевский разрешает «варяжский вопрос» с восхитительной простотой. Заморские князья с дружиною были обычными секьюрити , которых новгородцы наняли для защиты от внешних врагов. Однако, «почувствовав свою силу, наемники превратились во властителей» . Так область Новгорода оказалась варяжским княжеством, а варяжский бродяга-кондотьер Рюрик стал родоначальником русской династии.

Коллективизм, вроде бы изначально присущий русскому человеку, Ключевский опровергает напрочь: «Великоросс боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. Поэтому он лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами» .

Татарское иго Ключевский воспринимает как явление скорее положительное. По его мнению, ордынские ханы, довольствуясь данью, не навязывали Руси каких-либо своих порядков. Они даже плохо вникали в порядок, там действовавший. Да и трудно было вникнуть, потому что в отношениях между князьями нельзя было усмотреть никакого порядка! И если бы князья были предоставлены самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собой удельные лоскутья. Власть хана давала призрак единства, говорит Ключевский, она была «грубым татарским ножом, разрезавшим узлы» , в какие русские князья умели запутывать дела своей земли.

Русская Правда – нечто вроде нашего первого гражданско-уголовного кодекса – вызывает у Ключевского удивление, переходящее в растерянность. Он называет ее «кодексом капитала», поскольку безопасность капитала закон ценил дороже и обеспечивал заботливее личной свободы человека. Гривна (слиток серебра) служила единственной понятной мерой всего, включая чувство чести и жизнь человека.

За убийство взималась пеня в пользу князя и вознаграждение в пользу родственников убитого – головничество (отсюда, кстати, и слово «уголовник», т.е. убийца). Убийство княжего мужа или члена старшей княжеской дружины стоило 80 гривен. Убийство простого свободного человека – 40 гривен. В 20 гривен оценивались тяжкие увечья и убийство женщины… «Русская Правда как будто говорит преступнику: бей, воруй сколько хочешь, только за все плати исправно по таксе» , – печально заключает Ключевский. Вслед за Ключевским удивлялся Русской Правде Михаил Зощенко (см. раздел «Деньги» в его «Голубой книге»).

К пафосной теории, согласно которой великий князь московский во всей поднебесной – один православный государь, а Москва – третий и последний Рим, Ключевский относится скептически. Это «пародия вместо новой песни» , говорит он. И сильно сомневается в том, что инок Филофей, автор этой теории, «высказывал только свои личные мысли» .

Между Печориным и Ставрогиным

Но лекции Ключевского и сама его личность не у всех вызывали безоглядный восторг. Не все могли перенести ту дозу скепсиса, иронии, которую этот «типический великоросс» привносил в историю. Александра Керенского, например, сильно раздражали «саркастические комментарии», которыми историк сопровождал описания событий и деятелей. Других он «подавлял своим талантом и научной проницательностью». Павел Милюков, считавшийся первым (хронологически) учеником Ключевского, жаловался на его «причудливый, неровный характер».

Характер у Ключевского действительно был причудливым. Если бы Печорин предстал вдруг перед нами не поручиком, а профессором истории, обремененным семьей, то это и был бы Ключевский. Ну кто, кроме остепенившегося Печорина, может сказать: «Семейные ссоры – штатный ремонт ветшающей семейной любви» . Или вот такое: «Любовь женщины дает мужчине минутные наслаждения и кладет на него вечные обязательства, по крайней мере – пожизненные неприятности» . «Хорошая женщина, выходя замуж, обещает счастье, дурная – ждет его» .

В молодости Ключевский был влюблен в одну девушку. А потом вдруг женился на ее старшей сестре. И записал в дневник: «Я впервые почувствовал прелесть зла, сознательного, намеренного зла. Мне пришлось отведать всю сладость самодовольствия при виде слез, злости, отчаяния, которые сам вызвал» . Это даже уже не Печорин, это (почти) Ставрогин!

Тем не менее, брак этот оказался удачным. По крайней мере, тыл – обстановка, располагающая к ученым занятиям, – был у Ключевского на протяжении всех сорока лет семейной жизни. Однако его знаменитые афоризмы свидетельствуют о каком-то вечном мужском беспокойстве: «Любовниц мы любим по инстинкту, жены нас любят по апостолу. Следовательно, для гармонии жизни надобно иметь и жену, и любовницу…»; «Только в математике две половины составляют одно целое. В жизни полоумный муж и полоумная жена /…/ в сложности дают двух сумасшедших и никогда не составят одного полного умного» . Неплохо сказано. А для серьезного профессора так вовсе замечательно!

Ключевский и к Истории относился как к женщине «А моя История, моя хорошенькая девочка История!… , – писал приятелю. – Знаешь ли, какая миленькая девочка эта История? Только немножко чересчур серьезна, не всегда поддается влюбленным объятиям» . Что ж, его-то объятиям История поддавалась и тогда, когда из «миленькой девочки» превращалась в мудрую матрону, в наставницу жизни, которая «ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков» .

Участь русского народа он тоже сравнивал с незадавшейся женской участью: «…Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ! Ты являешься каким-то голым существом после тысячелетней жизни, без имени, без наследия, без будущности, без опыта. Ты, как бесприданная фривольная невеста, осуждена на позорную участь сидеть у моря и ждать благодетельного жениха, который бы взял тебя в свои руки, а не то ты принуждена будешь отдаться первому покупщику, который, разрядив и оборвав тебя со всех сторон, бросит тебя потом, как ненужную, истасканную тряпку…» Страшная картина! И, кажется, адекватная.

О крещении Руси

Странно, но в своем Курсе Ключевский – сын священника, преподаватель духовной академии – упоминает о крещении Руси лишь в придаточных предложениях, через запятую. Он как будто не придает этому событию особого значения, Может быть, он принимает крещение как нечто само собой разумеющееся, не нуждающееся в объяснении… А может, причиной тому – разочарование в официальной церкви, заставившее Ключевского в свое время бросить духовную семинарию.

Ключевский высоко ставит преподобного Сергия Радонежского: «это не только назидательная, отрадная страница нашей истории, но и светлая черта нашего нравственного народного содержания» . Но о церкви высказывается с поразительной резкостью. Церковное богослужение называет «рядом плохо инсценированных и еще хуже исполняемых оперно-исторических воспоминаний…» ; о священниках – со злой иронией: «Духовенство всегда учило паству не познавать и любить Бога, а только бояться чертей, которых оно же и расплодило со своими попадьями» . И более того: «Евангелие стало полицейским уставом» …

Непрост, очень непрост был профессор, утверждавший: «Мы потому плохо знаем историю, что очень ее любим» . Это означает, по-видимому, лишь то, что любовь застит свет любящему, заставляет идеализировать предмет поклонения в ущерб фактам. Сам он предпочитал смотреть на вещи трезво, порой с жестокой трезвостью. И часто – с иронией. «Хитрый – читаешь – будто хвалит, а вникнешь – обругал» , – говорил Лев Толстой про Ключевского.

По узкому хребту

Пробираясь по узкому хребту истины, втиснутом между разными правдами, вел он завороженных слушателей по запутанному лабиринту истории. Особый эффект производил, например, финал лекции, посвященной Андрею Боголюбскому: «Войска Боголюбского взяли Киев и вернулись на север, как рассказывает северный летописец, “с честию и славою великой”» … Эти слова Ключевский произносил громко, торжественно. Затем выдерживал паузу и многозначительным шепотом добавляет: «…“и с проклятием“», как рассказывает летописец южный » («The medium is the message», – сказал бы Маршалл Маклюэн).

Да, Ключевский был насмешлив и ироничен. Но порой его переполняли совсем другие чувства. Определенный тип исторических лиц вызывал у него большое сочувствие. Так, страницы, которые историк посвятил второму сыну Ивана Грозного царевичу Федору, невозможно читать без слез. Федор вечно улыбался, этой грустной улыбкой, как бы молившей о жалости и пощаде, царевич оборонялся от капризного отцовского гнева. И с этой «невольной автоматической гримасой» он ступил на престол – после того, как царь «печально удачным ударом железного костыля» положил на месте старшего сына Ивана.

Если не восхищение, то уж точно симпатию испытывал Ключевский к тому, кого называли Лжедмитрием. «На престоле московских государей он был небывалым явлением. Богато одаренный, с бойким умом, легко разрешавшим в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом, в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные знания» .

Лжедмитрий «нарушал заветные обычаи московской старины – не спал после обеда, не ходил в баню, со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски» … Чуждался жестокости, вникал во все, каждый день бывал в Боярской думе, сам обучал ратных людей.

Держался Лжедмитрий как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении. И – «был убежден, что и вся земля смотрит на него точно так же» . Он созвал Земский собор для рассмотрения дела князей Шуйских, которые распространяли слухи о его самозванстве. Ключевский считает, что это был первый Земский собор, «приблизившийся к типу народно-представительского, с выборными от всех чинов или сословий» !

Собор вынес Шуйским смертный приговор, но Лжедмитрий заменил его недолгой ссылкой, а затем возвратил Шуйским боярство. «Царь, сознававший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво» , – заключает историк. Ну а потом заговорщики во главе с тем же Шуйским повели народ на Кремль и убили Лжедмитрия.

Кстати, Ключевский помогал Федору Шаляпину в работе над образом Бориса Годунова. А сам изображал Василия Шуйского настолько впечатляюще, что у Шаляпина мурашки бежали по коже.

Уроки для наследника престола

На Южном склоне Месехетского хребта в местечке под названием Абастуман, Ключевский провел два учебных года. Его позвали давать уроки истории великому князю Георгию Александровичу, которому из-за туберкулеза врачи прописали холодный горный воздух. «Преподавание – одно из средств воспитания, а в воспитании всего важнее знать, с кем имеешь дело и как его лучше сделать» , – помечает он в дневнике (июнь 1893 год). Что ж, в этом случае историк имел дело с наследником престола и строил свой курс соответствующим образом, рассказывая, что Россия воспринимала с Запада и как сама действовала на Запад. Ученик ему нравился: «Считают нелюдимом. А самом деле только застенчив, и его лаской можно взять в руки. Реалист . Наблюдателен и любознателен…»

Жизнь в Абастумане была замкнута в тесный кружок, «как на необитаемом острову» , по выражению Ключевского. По вечерам историк доставал изящную, умещавшуюся на ладони книжечку, обтянутую в черный шелк, с золотым обрезом страниц, и развлекал обитателей Абастумана афоризмами: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков»; «Христы редко являются как кометы, но Иуды не переводятся, как комары»; «И москаль, и хохол хитрые люди… Но тот и другой притворяются по-своему: первый любит притворяться дураком, а второй умным» . И в развитие: «Русский ум ярче всего сказывается в глупостях» . Все смеялись.

Но вряд ли читал он здесь, например, это: «Чтобы править людьми, нужно считать себя умнее всех, то есть часть признавать больше целого , а так как это глупость, то править людьми могут только дураки». Или вот это: «Государству служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами» . И, конечно, не говорил о том, что государство пухнет, а народ хиреет… Все-таки его слушал наследник престола.

За Абастуманский курс Ключевский получил орден святого Станислава первой степени и чин тайного советника (его не имел даже придворный историк Карамзин!). Однако уроки его пропали втуне – великий князь Георгий умер в 1889 году.

Ловушки либерализма

У Ключевского была устойчивая слава либерала. Но в 1894 году он на свою беду произнес речь «Памяти в бозе почившего государя императора Александра III» – о том, что покойный царь «увеличил количество добра в нравственном обороте человечества» . Студенты устроили любимому профессору обструкцию: как только он поднялся на кафедру, раздался свист, крики «Долой!», «Позор!», «Лукавый царедворец» и т.п. Ключевский был белее бумаги, начать лекцию ему так и не дали… Но не мог же он в надгробном слове повторить то, что писал в дневнике: «Русские цари – мертвецы в живой обстановке» !

Кровавое воскресенье 1905 года Ключевский назвал «нашим вторым Порт-Артуром» . А спустя неделю, в Татьянин день, произнес с кафедры вещие слова: «Николай – последний царь. Алексей царствовать не будет» …

Несмотря на это, в июле он был приглашен на чрезвычайно секретное совещание, которое царь собрал в Петергофе. Решалась судьба нашей первой – Булыгинской – Государственной думы. Бурно обсуждали не столько само учреждение Думы, сколько «ключ к господству над Думой» – избирательный закон. Ключевский выступил против сословности выборов, которая «может быть истолкована в смысле защиты интересов дворянства» .

Кроме того, Ключевский сливал Милюкову информацию обо всех перипетиях этого тайного совещания. А когда Милюков был в очередной раз препровожден в «Кресты» – «за возмутительную пропаганду», Ключевский хлопотал о нём перед генералом Треповым. Милюкова вскоре выпустили. Ключевский вступил в руководимую им кадетскую партию (не зря ее называли профессорской!) и даже баллотировался от этой партии в Думу по Сергиевому Посаду. Правда, неудачно.

Так и не сложилась политическая карьера Ключевского. Что, может быть, и к лучшему – для политика он был всё-таки слишком ироничен и наблюдателен.

«Где нет тропы, надо часто оглядываться назад, чтобы прямо идти вперед» , – призывал Ключевский. И в то же время, будучи парадоксалистом, предостерегал: «В истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений» .

Чтобы ответить на этот вопрос, давайте вместе почитаем последний раздел 73-й главы полного собрания его лекций по русской истории. Благо это не займет много времени — ведь историк посвятил Петру Третьему всего пару страниц.

Ключевский: Не оплакало ее (тетушку Елизавету — Е. П.) только одно лицо, потому что было не русское и не умело плакать: это — назначенный ею самой наследник престола — самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета.

Е.П.: Итак, НЕрусские плакать не умеют. Таким «серьезным» научным тезисом начинает профессор свой труд. Не менее научна и его характеристика исторического деятеля — ведь царь — это всегда исторический деятель, правда? — как «самое неприятное из всего неприятного». Вот, к примеру, про Гитлера и Сталина — весьма неприятных исторических персонажей — тома написаны, чтобы их «неприятность», и без того казалось бы очевидную, доказать с помощью фактов. А Ключевскому факты не нужны. Сказал — как отрезал!

Ключевский: Этот наследник, сын старшей Елизаветиной сестры, умершей вскоре после его рождения, герцог Голштинский, известен в нашей истории под именем Петра III. По странной игре случая в лице этого принца совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII в. Петр III был сын дочери Петра I и внук сестры Карла XII. Вследствие этого владельцу маленького герцогства Голштинского грозила серьезная опасность стать наследником двух крупных престолов, шведского и русского.

Е.П.: То есть, «владельцы маленьких герцогств» априори не приспособлены к большим престолам? А как же, к примеру, Виндзоры? Ведь английский королевский дом принадлежит к той же Ольденбургской династии, что и Петр Третий — и ничего! Справились- таки с «серьезной опасностью» и успешно приспособились к крупному престолу!

К.: Сначала его готовили к первому и заставляли учить лютеранский катехизис, шведский язык и латинскую грамматику. Но Елизавета, вступив на русский престол и желая обеспечить его за линией своего отца, командировала майора Корфа с поручением во что бы ни стало взять ее племянника из Киля и доставить в Петербург. Здесь Голштинского герцога Карла-Петра-Ульриха преобразили в великого князя Петра Федоровича и заставили изучать русский язык и православный катехизис. Но природа не была к нему так благосклонна, как судьба: вероятный наследник двух чужих и больших престолов, он по своим способностям не годился и для своего собственного маленького трона. Он родился и рос хилым ребенком, скудно наделенным способностями. В чем не догадалась отказать неблагосклонная природа, то сумела отнять у него нелепая голштинская педагогия.

Е.П.: Про «нелепую» педагогику родины «Готторпского глобуса», Адама Олеариуса, и одного из старейших университетов мира я уже говорила в предыдущем посте. Что касается болезненности Петра, то об этом и самом деле сообщает Екатерина, которая знала Петра — своего троюродного кузена — еще с детства, Она пишет: «ungesundes Aussehen und schwächliche Konstitution», что в буквальном переводе с немецкого означает «нездоровый внешний вид и телесная слабость». Это вполне справедливое наблюдение подтверждается юношескими портретами Петра — он и в самом деле ни здоровьем, ни физической силой не отличался. Но в пассаже Ключевского эта «болезненность», подмеченная Екатериной, загадочным образом превратилась в слово «хилость», которое в русском языке обозначает чуть больше, чем одно только физическое нездоровье. От «хилости» как-то уж совсем неожиданно образовалась и «скудная наделённость способностями». В результате дальнейшей словесной эквилибристики у Ключевского получилось, что «хилость» и вообще препятствует развитию личности — интеллекта, кругозора, получению образования и т. д. Знал бы об этом «открытии» русского историка бедолага Эйнштейн, который тоже был человеком щупленьким и болезненным, да еще и скрипачом, как Петр — не стал бы и пытаться открывать свою теорию относительности! Здоровьем не вышел? Знай свое место, куды прёшь!

Ключевский: Рано став круглым сиротой, Петр в Голштинии получил никуда негодное воспитание под руководством невежественного придворного, который грубо обращался с ним, подвергал унизительным и вредным для здоровья наказаниям, даже сек принца.

Унижаемый и стесняемый во всем, он усвоил себе дурные вкусы и привычки, стал раздражителен, вздорен, упрям и фальшив, приобрел печальную наклонность лгать, с простодушным увлечением веруя в свои собственные вымыслы, а в России приучился еще напиваться.

Е.П.: Про «никуда негодное воспитание» мы уже говорили — не стану повторяться. А второй абзац давайте разбирать дословно.

Утверждение, что Петр в Киле был «унижаемый и стесняемый во всем» родилось под влиянием Екатерины. Она пишет: «он не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли». В чем стесняли — не уточняется. Ключевский решил, что «во всем». Екатерина так же пробует себя в роли психолога: « Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером». Вот собственно и все, что сказала императрица по поводу его характера. Позже, правда. она указывает еще на его ребячливость. Ключевский на оснований этих весьма скромных заметок характеризует своего героя одним мощным мазком: у него были « дурные вкусы и привычки, стал раздражителен, вздорен, упрям и фальшив, приобрел печальную наклонность лгать»

Я вполне могу согласиться с тем, что подросток, ставший круглым сиротой в 11 лет, был раздражителен и упрям. Да и как не стать, когда такое в семье творилось: мать умерла сразу после рождения, отец умер когда ему было 11 лет, а опекуны — сами знаете, что это такое. Врагу не пожелаешь такого детства! Но можно узнать. о каких «дурных вкусах и привычках» идет речь? О вкусах на что — на еду, на одежду, на литературу, на людей? О привычках — каких конкретно? Ответа Ключевский не предлагает.

Но это пожалуй и все, что УТВЕРЖДАЕТ о Петре Екатерина. В остальном она очень осторожно говорит — я СЛЫШАЛА, как говорили про него то-то и то-то. Например, она СЛЫШАЛА, как говорили, будто юноша допивал остатки вина из бокалов гостей на семейном рауте в Ойтинском замке. Она не рискует напрямую сказать, что она ВИДЕЛА, как он это делал. Осторожность ее оправдана. Представим себе высочайшее собрание в герцогском замке по поводу первого выхода в свет наследника: герцоги, епископы, генералы, полно слуг, учителей, воспитателей — и вдруг этот наследник, жемчужина и надежда крупнейшей династии, на глазах у всех хватает чей-то грязный бокал и допивает остатки? Помилуйте! Да кто же такое позволит? А если бы что-нибудь подобное и произошло — то носило бы характер исключительный, и объяснять этот инцидент следует не «дурными вкусами и привычками», а, скорее, подростковым демаршем — учитывая вышеперечисленные тяжелые условия жизни данного подростка. Не понаслышке зная о строгости нравов в аристократических семьях Северной Европы, Екатерина соблюдает осторожность — ведь ей нужно, чтобы её словам поверили. А Ключевскому осторожность ни к чему: один крайне сомнительный, непроверенный и недоказанный эпизод в биографии — и историк уже сделал вывод о «дурных вкусах и привычках», как о стабильном свойстве личности Петра!

Далее историк утверждает, что был Петр «фальшив», «приобрел печальную наклонность лгать, с простодушным увлечением веруя в собственные вымыслы». Возникает закономерный вопрос: что именно, кому, при каких обстоятельствах солгал юноша Петр? Но Ключевский, по своему обычаю, никаких фактов в пользу своих утверждений не приводит. Похоже, что историк пришел к подобному выводу, основываясь на упоминаемом Екатериной рассказе Петра, как он вместе с отцом и другими аристократами изгоняли из герцогства цыган — незваных и по тем временах опасных пришельцев. Екатерина посчитала этот рассказ своего мужа выдумкой — и была неправа. Сие событие действительно имело место в жизни Петра, который с детства изучал военное дело и сопровождал отца во всех его военных предприятиях. Проверить правдивость сего рассказа Ключевский не мог — ведь для этого историку пришлось бы поехать в Гольштинию и там читать документы на старо-немецком языке. Любой честный историк, озабоченный поисками правды, в такой ситуации высказался бы по-другому: дескать, сохранилось упоминание о якобы имевшем месте таком-то происшествии, на основании которого и со слов такого-то можно предположить, что… — ну, и так далее. Кроме того, один эпизод никак нельзя считать наклонностью — согласитесь, что наклонность подразумевает многократно повторяющееся действие.

То же и о якобы имевшей место «привычке Петра напиваться»: никаких свидетельств о пристрастии Петра к алкоголю не существует. Есть лишь утверждение Екатерины, что в комнатах Петра постоянно собирались друзья, что оттуда до нее доносился шум веселья, и что Петр редко доживал до ужина трезвым. Но есть также и воспоминания Штелина, воспитателя Петра, который говорит, что молодой человек вообще не переносил алкоголя по состоянию здоровья и в его бокал вместо Токайского вина наливали схожий с этим вином по цвету желтоватый березовый сок. Также Штелин упоминает, что Петр любил разыгрывать за столом смешные сценки и пародировать выпивших гостей. Кому из этих двоих верить — озлобленной супруге с не вполне чистой совестью или старому безобидному профессору? Очевидно, что выбор должен быть сделан в пользу второго.

И выходит, что это не Петр, и даже не Екатерина, а сам Ключевский «приобрел печальную наклонность лгать, с простодушным увлечением веруя в свои собственные вымыслы»!

Ключевский: «Уже будучи женат, в России, — пишет Ключевский, — он не мог расстаться со своими любимыми куклами, за которыми его не раз заставали придворные посетители. Он не знал и не хотел знать русской армии, и так как для него были слишком велики настоящие, живые солдаты, то он велел наделать себе солдатиков восковых, свинцовых и деревянных и расставлял их в своем кабинете на столах с такими приспособлениями, что если дернуть за протянутые по столам шнурки, то раздавались звуки, которые казались Петру похожими на беглый ружейный огонь».

Дело в том, что Петр Федорович действительно «играл в куклы». Но куклы это были непростые. Екатерина, не понимая о чем говорит, называла этим словом миниатюрные макеты армий и вооружений, принадлежащие Петру. Вообще, изображения солдат, обмундирования, армейского вооружений имелись тогда в той или иной форме у каждого уважающего себя европейского аристократа. О чем Ключевский, конечно же, не знал, да и знать не мог — он предпочел не выезжать из России для учебы в европейских университетах, как делали все его коллеги, и представление об Европе имел самое отдаленное. Объяснял он это своим глубоком патриотизмом. На самом же деле, Ключевский, как свидетельствует его ученик Милюков, просто не знал ни одного европейского языка.

Коллекция «кукол» Петра, к сожалению, не сохранилась — точнее сказать, была уничтожена его убийцами. Но остались ее описания, из которых следует, что кроме резных и литых фигурок в коллекции были и механические — работы немецких мастеров. Изучая военное дело, он, как и все европейские правители — они же главные военно-командующие своих стран — собирал эту коллекцию много лет и с ее помощью разыгрывал в учебных целях версии сражений на специальном столе огромного размера. В коллекции Петра были армии разных стран, в том числе и русская. Он прекрасно знал о положении дел в русской армии. Знал и про жестокость по отношению к солдатам, и про голод, и про устаревшее вооружение, и про недостаток экипировки, про отсутствие профессиональной подготовки у командиров, громоздкость структур, отсутствие финансирования, не говоря уже о флоте, который не обновлялся в течении 50-лет. Именно его глубокой информированностью о состоянии армии объясняется его намерение провести армейские реформы. Петр, как известно, не успел осуществить намеченное — он лишь начал реструктуризацию подразделений и перераспределение финансирования. Продолжил реформу армии сын Петра император Павел.

Вполне понятно, что в глазах юной Екатерины все это выглядело бессмысленной детской забавой — солдатиков на столе расставлять и из игрушечных пушечек палить. Она ведь тогда не знала, что вскорости сама станет императрицей и её обязанностью, в том числе, будет знание своей армии и содержание её в готовности к военным действиям.

Совсем не понятно, что имеет ввиду историк Ключевский, говоря, что «для него были слишком велики настоящие, живые солдаты». У Петра была своя гвардия — русская и еще 1500 тысячи солдат и офицеров прибыли из Гольштейна. В Ораниенбауме рядом с домом, где он жил, были выстроены тренировочные крепости, находились склады оружия, конюшни. Там же располагались казармы. С настоящими, живыми солдатами, с которыми Петр регулярно проводил военные учения. Так кто кому был велик?

Но продолжим чтение.

Ключевский: Сосед Пруссии по наследственному владению, он увлекался военной славой и стратегическим гением Фридриха II.

Е.П.: Ключевский мировой истории не знал и знать не хотел. Он был не в курсе, что в те годы перед военной славой и стратегическим гением Фридриха преклонялся весь мир — и Европа, и Америка. Фридрих был героем своего времени, как впоследствии Наполеон. Екатерина также чрезвычайно уважала Фридриха и находилась с ним в постоянной переписке. Более того, именно Фридрих приложил все усилия для того, чтобы она, бедная принцесса, была выбрана в жены наследнику русского престола. В благодарность женщина должна была делать самую малость — немножко шпионить для старого друга. Ничего зазорного в отношении Петра Третьего к Фридриху нет и быть не может.

К.: Считая для себя образцом армию Фридриха II, Петр старался усвоить себе манеры и привычки прусского солдата, начал выкуривать непомерное количество табаку и выпивать непосильное множество бутылок пива, думая, что без этого нельзя стать «настоящим бравым офицером».

Е.П.: Действительно, у аристократов Северной Европы было принято жить по-казарменному. Петр следовал этой традиции, усвоенной еще в детстве, — ведь его с ранних лет готовили к военной деятельности. Он носил военную форму, имел разные виды оружия, руководил постройкой военных сооружений. Суровые походные условия, жизнь в казарме были ему отнюдь не в тягость. Только, что ж в этом плохого? Ведь в 17-м столетии войны в Европе практически не прекращались, и правители — как крупные так и поменьше — вынуждены были постоянно быть наготове выступить в военный поход. К этому же они приучали и своих сыновей. По поводу «манер и привычек прусского солдата» у меня возражений нет. Только не понятно, за что именно историк критикует нашего героя? В возрасте 16 лет Петр перенес тяжелейший плеврит, еле выжил, и всю жизнь мучился кашлем, но все равно — по уже упомянутой немецкой традиции - ночевал в холодных казармах вместе со своими солдатами, с ними ел их простую пищу. И, к сожалению, курил «непомерное количество табаку», хотя этого ему категорически не следовало делать. Штелин пытался образумить воспитанника, призывал его подумать о своем здоровье. Но Петр считал — и вполне справедливо — что правитель должен во всем разделять участь своих солдат. Все это характеризует Петра как хорошего правителя и серьезного военно-командующего. Очевидно, подобное соображение в голову историка не приходило. Как уже отмечалось, мировой историей он не интересовался и про войны в Европе мог и не знать.

К.: Он завел особую голштинскую гвардию из всякого международного сброда, но только не из русских своих подданных: то были большею частию сержанты и капралы прусской армии, «сволочь, — по выражению княгини Дашковой, — состоявшая из сыновей немецких сапожников».

Е.П.: Здесь Ключевский основывается на высказанной княгиней Дашковой в запальчивости характеристике тысячи человек из голштинской гвардии царя как «сволочи, состоявшей из сыновей немецких сапожников». И, по своей привычке преувеличивая, приходит к абсурдному утверждению, что гвардия состояла из «всякого международного сброда». Во-первых, о «международном» не может быть и речи: голштинская гвардия была переправлена из Киля в Петербург на кораблях по Балтийскому морю в своем оригинальном составе и никаких других национальностей, кроме немецкой, там не присутствовало. Во-вторых, каждому читателю очевидно, что «сыновья немецких сапожников» — это такая метафора. Дашкова конечно же понятия не имела, чьими сыновьями на самом деле являлись голштинские солдаты и офицеры, да она и не претендовала на фактическую точность. Во время своих исследований в сегодняшней Голштинии мне удалось разыскать потомков «сволочи» и заглянуть в их семейные архивы. И выяснилось, что один из офицеров, к примеру, был сыном пастора, другой — сыном ректора университета. Следов сыновей немецких сапожников обнаружить не удалось, хотя не исключено, что таковые в гвардии Петра тоже имелись. Но даже и без дополнительных розысков ясно, что благородная княгиня выразилась в переносном смысле. Удивляет лишь, как этого мог не понять профессор Ключевский? Нельзя не задаться вопросом, имеет ли право серьезный ученый-историк использовать подобное высказывание в качестве исторического факта и основывать на этом научный тезис?

К 175-летию со дня рождения

Труды выдающегося русского историка
Василия Осиповича Ключевского (1841-1911)
в фонде редких и ценных документов
Псковской областной универсальной научной библиотеки

«Своеобразный творческий ум и научная пытливость
соединялись в нем с глубоким чутьем исторической действительности
и с редким даром художественного ее воспроизведения».

А. С. Лаппо-Данилевский

«Глубокий и тонкий исследователь исторических явлений,
он сам стал теперь законченным историческим явлением,
крупным историческим фактом нашей умственной жизни».

М. М. Богословский

Сегодня трудно представить изучение отечественной истории без работ Василия Осиповича Ключевского. Его имя стоит в ряду крупнейших представителей отечественной исторической науки второй половины XIX — начала XX века Современники закрепили за ним репутацию глубокого исследователя, блестящего лектора, неподражаемого мастера художественного слова.

Научно-педагогическая деятельность Василия Осиповича Ключевского продолжалась около 50 лет. Имя блестящего и остроумного лектора пользовалось широкой популярностью среди интеллигенции и студенчества.

Отмечая значительный вклад ученого в развитие исторической науки, Российская Академия наук в 1900 году избрала его академиком сверх штата по разряду истории и древностям русским, а в 1908 году он стал почетным академиком по разряду изящной словесности.

В знак признания заслуг ученого в год 150-летия со дня его рождения Международный центр по малым планетам присвоил его имя планете № 4560. В Пензе установлен первый в России памятник В. О. Ключевскому и в доме, где прошли его детские и юношеские годы, открыт мемориальный музей.

Главным творческим достижением В. О. Ключевского стал лекционный «Курс русской истории», в котором он изложил свою концепцию исторического развития России. Издание «Курса русской истории» имело определяющее значение в судьбе ученого, закрепив на бумаге его лекторское дарование и став памятником русской исторической мысли.

Его «Курс» был первой попыткой проблемного подхода к изложению российской истории. Он делил русскую историю на периоды в зависимости от передвижения основной массы населения и от географических условий, оказывающих сильное действие на ход исторической жизни.

Принципиальная новизна его периодизации заключалась в том, что он вводил в нее еще два критерия: политический (проблема власти и общества) и экономический. Человеческая личность представлялась ему первостепенной силой в людском общежитии: «…человеческая личность, людское общество и природа страны - вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие».

Этот труд получил всемирную известность. Он был переведен на многие языки мира и, по признанию зарубежных историков, послужил базой и главным источником для изучения русской истории во всем мире.

О непреходящей ценности трудов крупнейшего русского историка говорят и другие издания, вышедшие в свет уже после его смерти. Это три сборника работ разного характера, изданные в Москве в сложнейшей политической и социальной обстановке предреволюционной России.

Среди всех дореволюционных профессоров России Василию Осиповичу Ключевскому принадлежит едва ли не самое первое место как знаменитому, общепризнанному лектору. В аудиториях Московского университета во время его лекций яблоку негде было упасть. Слушатели теснились в проходах, кольцом окружали кафедру.

Не только студенты историки и филологи, для которых, собственно, и читался курс русской истории, были его слушателями математики, физики, химики, медики - все стремились прорваться на лекции Ключевского через строгую охрану надзирателей - по-тогдашнему, «педелей». Лекции Ключевского буквально опустошали аудитории на других факультетах.

Говорить о мастерстве лектора и анализировать его приемы вообще нелегко, особенно потомкам. Никто не догадался запечатлеть лекции Ключевского в звукозаписи, хотя в те годы фонограммы уже возникали (ведь дошли же до нас голоса Шаляпина, Неждановой). Но как трудно говорить об исполнительском мастерстве выдающихся артистов или музыкантов прошлых времен, о которых сохранены лишь воспоминания зрителей и слушателей, так или почти так же трудно судить о выдающемся лекторском таланте.

Попробуем все же вникнуть в особенности мастерства Ключевского на основе сохранившихся высказываний самого лектора и впечатлений его многочисленных слушателей.

Успех лекции определяется, прежде всего, ее содержанием, а не просто мастерством произнесения. Более того, мастерство устной передачи мыслей в великой степени зависимо от содержания последних. Как бы ни была красива и образна речь, если она несет в себе ценное, приковывающее внимание содержание, лишь тогда звучит.

Ключевский был буржуазным историком, учеником знаменитого С. М. Соловьева. В течение всей творческой жизни ему не удалось вырваться из рамок идеалистического мировоззрения, но ему было в нем тревожно и неуютно. Мы постоянно видим его в поисках новых решений, он осознает новые проблемы, стоящие перед наукой, его влечет к себе изучение социальной истории, классов, экономики. Его уже давно не удовлетворяет основное положение историко-юридической школы о государстве как творце истории.

Ключевский начал преподавание с 1870-х годов и читал лекции до 1909 года. Этот период насыщен великими новыми явлениями - ростом рабочего класса, революционной борьбой, возникновением партии рабочего класса.

Ключевский не смог стать на правильные материалистические позиции в поисках исторической правды, но сумел отразить в своем преподавании многое новое, назревшее и в эпохе, и в исторической науке. Он дал слушателям большой материал о формировании классов феодально-крепостного общества, по-новому, резко-разоблачительно изложил историю российского самодержавия и российской аристократии - от боярства до дворянства. Он считал российского дворянина незаконным владельцем крестьян и огромных земельных имений. Молодая аудитория живо откликалась лектору, ее тревожили те же вопросы, творческий характер лекций был дорог слушателям.

Ключевский был современником двух революционных ситуаций (1859 - 1861 и 1879 - 1880 гг.), видел первую в России революцию 1905 - 1907 годов. Общественное движение революционных эпох всегда вызывает потребность в новых исторических трудах, в глубоком понимании прошлого своей страны. В этих условиях рождался «Курс русской истории» Ключевского. Он стремился, как мог, ответить на потребность времени.

5 декабря 1879 года Ключевский прочел в «большой словесной» Московского университета свою первую лекцию университетского курса, посвятив ее приемникам Петра I. Лекция была встречена восторженной овацией. Передовое студенчество без устали аплодировало профессору, оказавшемуся «своим». Об этой лекции позже вспоминали как о выступлении, провозгласившем лозунг «свободы», которой столь не доставало реформам Петра. Текст именно этой лекции, к сожалению, не дошел до нас, но сохранились воспоминания слушателей. Ключевский, пишет один из них, «полагал, что реформы Петра не дали желаемых результатов; чтобы Россия могла стать богатой и могучей, нужна была свобода. Её не видела Россия XVIII века. Отсюда, так заключал Василий Осипович, и государственная ее немощь» .

Из этого свидетельства ясно, что политические лозунги звучали уже в первой университетской лекции Ключевского. В литографированных изданиях его лекционных курсов, близких к этому времени, мы найдем ясные антидворянские мотивы и мысли, направленные на развечание самодержавия и дворянства.

«По известным нам причинам... - записывал лекцию университетский слушатель Ключевского 1882 года, - после Петра русский престол стал игрушкою для искателей приключений, для случайных людей, часто неожиданно для самих себя вступавших на него... Много чудес перебывало на русском престоле со смерти Петра Великого, - бывали на нем... и бездетные вдовы и незамужние матери семейств, но не было еще скомороха; вероятно, игра случая направлена была к тому, чтобы дополнить этот пробел нашей истории. Скоморох явился». Речь шла о Петре III. Так с университетской кафедры еще не говорили о доме Романовых.

В студенческой записи лекции об императрице Елизавете мы найдем зародыш хорошо известной ее характеристики, вошедшей позже в IV том «Курса» Ключевского. Студент записал: «Это была веселая и набожная царица: от вечерни ездила на бал и с бала к заутрене. Вечно вздыхая об иноческой жизни, она оставила после себя гардероб в несколько тысяч платьев». Что касается Екатерины II, то она «была такою же политической случайностью, каких много бывало на русском престоле в XVIII веке».

Лекция была антидворянской по общему звучанию. Нигде не только не восхвалялось дворянство, а подчеркивалась антинародная его сущность: «По смерти Петра, - записывал студент, - пороки пробудились и были удовлетворены в дворянском сословии. Этим создалось довольно странное политическое положение дворянства к половине XVIII столетия: оно было носителем свободы (ведь оно ее получило от царя в 1762 году в манифесте о вольности дворянства! - М. Н.) и образования в русском обществе; оно вместе с тем, освободившись от повинностей, сохранило за собой все права, которые прежде основывались на этих повинностях. Таким образом, дворянство своим значением нарушило основное начало государственного порядка».

Теперь откроем IV том «Курса русской истории» В. О. Ключевского, вышедший в 1910 году, где находится именно эта лекция. «Скоморох», конечно, исчез, очевидно, в силу цензурных условий. Позже рецензенты тома спрашивали в своих опубликованных отзывах: «А где же «скоморох»? Но вот как окончательно и подробно отработал лектор характеристику Елизаветы: «Елизавета попала между двумя встречными культурными течениями, воспиталась среди новых европейских веяний и преданий благочестивой отечественной старины... от вечерни она шла на бал, а с бала поспевала к заутрене, благоговейно чтила святыни и обряды русской церкви, выписывала из Парижа описания придворных версальских банкетов и фестивалей, до страсти любила французские спектакли и до тонкости знала все гастрономические секреты русской кухни. Послушная дочь своего духовника о[тца] Лубянского и ученица французского танцмейстера Рамбура, она строго соблюдала посты при своем дворе, так что гастроному канцлеру А. П. Бестужеву-Рюмину только с разрешения константинопольского патриарха дозволено было не есть грибного, и во всей империи никто лучше императрицы не мог исполнить менуэта и русской пляски... Невеста всевозможных женихов на свете от французского короля до собственного племянника... она отдала свое сердце придворному певчему из черниговских казаков, и дворец превратился в музыкальный дом: выписывали и малороссийских певчих, и итальянских певцов, а чтобы не нарушить цельности художественного впечатления, те и другие совместно пели и обедню и оперу... карта Европы лежала перед ней в ее распоряжении, но она так редко на нее заглядывала, что до конца жизни была уверена в возможности проехать в Англию сухим путем, - и она же основала первый настоящий университет в России - Московский» .

Ключевский неустанно работал над текстом лекций, над их содержанием, образностью, стройностью. Структура лекции была ясна студенту. Лекция состояла из сравнительно немногих отделов, логически тесно связанных между собой, вытекающих один из другого. Обработка содержания лекций, их свежесть, новизна, отчетливость построения - первое и самое значительное требование лекторского искусства.

Все свидетельства об обаянии лекций Ключевского, сведенные воедино, к какой бы стороне его лекционной деятельности они ни относились, убедительно говорят о важнейшем, о том, что они шли навстречу глубокой необходимости для слушателей понять прошлое своей страны, получить ясное представление о ее путях и движении. Соглашались или нет слушатели с концепцией Ключевского, принимали ее целиком или перерабатывали по-своему, уносили ли они с лекций запас готовых выводов или только осознание острых, но еще не решенных проблем эпохи, - все они уходили с лекций в какой-то мере обогащенными. Среди слушателей Ключевского были и марксисты, будущие деятели Коммунистической партии - М. Н. Покровский, И. И. Скворцов-Степанов, В. П. Волгин и другие.

Замечательным свойством Ключевского-лектора, даже его «главной привлекательностью», по выражению одного из учеников, было умение «необычайно просто изложить самые трудные сюжеты, вроде, например, вопроса о возникновении земских соборов, вопроса о происхождении крепостного права» и др. А. Ф. Кони говорит о «неподражаемой ясности и краткости» Ключевского. Есть афоризм самого Ключевского о необходимости простоты: «Мудрено пишут только о том, чего не понимают».

Остановимся теперь на других сторонах лекционного мастерства Ключевского и его особенностях.

Каждая лекция Ключевского была праздником.

Педели стояли у дверей «большой словесной», где обычно читал Ключевский, пытались пропускать по студенческим билетам только тех, кому надлежало слушать курс по расписанию, но «студенты всяких курсов и специальностей напирали силой, шли стеной», прижимали педеля к косяку дверей и «вваливались толпой» в аудиторию, в которой уже с утра смирно сидели более предприимчивые и догадливые. Любопытно, что в толпе были и те, кто уже слушал этот курс Ключевского, но неудержимо стремился послушать его еще раз. Забивались проходы и подступы к кафедре.

В «большую словесную», малоуютную, но зато вмещавшую в данных условиях по пятисот слушателей, если не больше, с трудом входил своей быстрой, но осторожной походкой, слегка согнувшись, профессор Ключевский, в очках. Пробираясь через толпу к кафедре, он обыкновенно начинал лекцию сразу, по некоторым свидетельствам, еще на ступеньках, ведущих к кафедре.

Когда позже лекции его перевели в самую большую, так называемую «богословскую» аудиторию, размещаться слушателям стало значительно удобнее. И резонанс тут был куда лучше, чем в «большой словесной» (вопрос о резонансе в аудитории очень важен для лектора). Часом раньше Ключевского тут шла богословская лекция, начинавшаяся «при более чем скромном количестве слушателей, но чем более близилась она к концу, тем более прибывало народу, и лектор-богослов кончал ее при переполненном зале. Разгадка была проста - слушатели Ключевского стремились занять места в аудитории заблаговременно...» .

Тишина устанавливалась в аудитории немедленно, «жуткая», «многоговорящая» тишина, как пишет один из слушателей.

В первой половине своей лекционной деятельности Ключевский читал сидя. Затем привык читать стоя. На кафедре обычно лежали какие-то записки, в которые, впрочем, он почти не заглядывал. Некоторым казалось, что он читал по-написанному, а не говорил. Но подавляющее число свидетельств не подтверждает этого впечатления. Ключевский говорил, изредка заглядывая в свои записки, «со склоненным не то к рукописи, не то к аудитории корпусом», иногда приподнимая руку «в уровень с открытым лбом», откидывая прядь волос. Одни говорят о «зажмуренных глазах», другие - об остром сверкании глаз. Очевидно, бывало и то и другое. «Его лицо приковывало к себе внимание необыкновенной нервной подвижностью, за которой сразу чувствовалась утонченная психическая организация». Прядь волос всегда «характерно свешивалась поперек лба, прикрывая давний шрам на голове». Глаза, полускрытые за стеклами очков, иногда «на краткий миг» «сверкали на аудиторию черным огнем, довершая своим одухотворенным блеском силу обаятельности этого лица», вспоминает его ученик А. А. Кизеветтер. «Сухую и изможденную» фигуру Ключевского «злые языки сравнивали с допетровским подъячим, а добрые - с идеальным типом древнего летописца», - пишет другой слушатель .

Портрет историка В. О. Ключевского. 1909 год.

Удивительное дело, все до одного свидетели говорят, что Ключевский всегда читал «тихо»: «негромкий, спокойный голос» (М. М. Богословский), «тихий голос», «слабый голос» (А. Ф. Кони), «тихая речь» (А. А. Кизеветтер), «слабый голос» (В. Уланов) - на этом сходятся все. Вместе с тем все говорят о «привлекательном», даже «необыкновенно привлекательном» голосе, о «прозрачности звуковой стороны». При тихой речи она была слышна каждому в аудитории, набитой сотнями человек. Отсюда естественное предположение: у Ключевского, очевидно, был поставлен голос, иначе он не мог бы достичь этого эффекта. Может быть, он обладал голосом, поставленным от природы. Но если вспомнить, что он пел и что в семинарии, в которой обучался, пение было обязательным предметом, можно предположить, что помощь природе пришла и оттуда.

Был еще у Ключевского (он очень любил музыку) и какой-то внутренний музыкальный ритм в построении фраз. Один из его слушателей говорил ему на юбилее, а этой мысли не выдумаешь для торжества: «В ваших лекциях нас поражала музыка вашей блестящей речи». Музыки нет без ритма. А ритм в построении фразы у Ключевского легко заметить в его работах, изобилующих ритмичным строением предложений.

Тут мы встречаемся с удивительным явлением.

Ключевский был заикой. В самом раннем детстве все было как будто благополучно. Но в девятилетнем возрасте мальчик пережил страшное потрясение. Его отец, которого он очень любил, погиб трагической смертью. Он отправился на рынок в соседнее село за покупками на зиму, попал, возвращаясь, в страшную грозу на трудной дороге в гористой местности, и то ли захлебнулся в огромном потоке воды, то ли был задавлен опрокинувшимся возом. Может быть, и удар молнии сделал свое дело. Семья бросилась на поиски. Внезапно перед глазами девятилетнего мальчика предстала проселочная дорога с глубокими черными колеями, и на дороге лежит его отец, мертвый... Видимо, с этого потрясения и началось заикание Ключевского.

В духовном училище, куда его отдали учиться, он заикался так сильно, что тяготил этим преподавателей. Они не знали, что делать с учеником, и держали его в училище за умственную одаренность, жалея сироту. Со дня на день мог встать вопрос об его отчислении, ведь школа готовила церковнослужителей, заика не мог быть ни священником, ни пономарем. Вопрос стоял, так сказать, о профессиональной пригодности ученика. В создавшихся условиях Ключевский мог и вовсе не получить никакого образования... Заикание затруднило ученье, мальчик стал отставать по арифметике, нелегко давалось вначале изучение древних языков - греческого, латинского.

Средств для приглашения репетитора у матери - бедной вдовы, конечно, не было, и она слезно умолила заняться с мальчиком одного из учеников старшего отделения. Точно имени его мы не знаем, но есть основания предположить, что это был семинарист Василий Покровский, младший брат которого, Степан был одноклассником Ключевского. Одаренный и сведущий юноша сумел так подойти к мальчику и интуитивно нашел такие способы борьбы с заиканием, что оно почти что исчезло. В числе приемов преодоления недостатка был такой: медленно и отчетливо выговаривать концы слов, даже если ударение на них не падало. Ключевский не преодолел заикания до конца, но совершил чудо - маленьким паузам, непроизвольно возникавшим в речи, он сумел придать вид смысловых художественных пауз, дававших речи своеобразный и обаятельный колорит. Его недостаток превратился в характерную индивидуальную черточку, «в милую особенность», как пишет его ученик профессор М. М. Богословский.

Непрерывный и напряженный труд - основа развития лекторского дара. В биографии Ключевского преодоление заикания - первая ранняя предпосылка этого развития.

Долгая и упорная борьба с природным недостатком содействовала, очевидно, прекрасной дикции Ключевского: он «отчеканивал» каждое предложение и «особенно окончания произносимых им слов так, что для внимательного слушателя не мог пропасть ни один звук, ни одна интонация негромко, но необыкновенно ясно звучащего голоса» пишет его ученик профессор А. И. Яковлев.

Темп речи был всегда медленным: «Неторопливость лекции была такова, что при небольшом навыке можно было... записывать, не пользуясь стенографией, буквально слово в слово, как она произносилась». Определение «чеканности» употребляют, не сговариваясь, многие слушатели: один пишет о «чеканной речи», другой - «о неторопливом чекане речи» и т. п.

А. Ф. Кони говорит о «чудесном русском языке» Ключевского, «тайной которого он владел в совершенстве» . Словарь Ключевского очень богат. В нем множество слов художественной речи, характерных народных оборотов, немало пословиц, поговорок, умело применяются живые характерные выражения старинных документов.

Ключевский находил простые, свежие слова. У него не встретишь штампов. А свежее слово радостно укладывается в голове слушателя и остается жить в памяти. Вот несколько примеров из лекций Ключевского. Описывая природу России и русского человека в ней, лектор отмечал особенную любовь его к реке: «На реке он оживал и жил с ней душа в душу. Он любил свою реку, никакой другой стихии своей страны не говорил в песне таких ласковых слов, - и было за что. При переселениях река указывала ему путь, при поселении она - его неизменная соседка: он жался к ней, на ее непоемном берегу ставил свое жилье, село или деревню. В продолжение значительной постной части года она и кормила его. Для торговца она - готовая летняя и даже зимняя ледяная дорога, не грозила ни бурями, ни подводными камнями: только вовремя поворачивай руль при постоянных капризных извилинах реки да помни мели, перекаты»

В одной из лекций «Курса русской истории» Ключевского раскрывается вопрос о влиянии природы на народное хозяйство великоросса и на его национальный характер. В этом знаменитом тексте богато привлечены раскрывающие тему русские поговорки, пословицы, приметы. Великороссия «со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей... Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению... не соваться в воду, не поискав броду...». Наблюдения над природой и свой хозяйственный опыт великоросс «старался привязать к святцам, к именам святых и к праздникам. Церковный календарь - это памятная книжка его наблюдений над природой и вместе дневник его дум над своим хозяйственным житьем-бытьем. Январь - году начало, зиме середка. Вот с января уже великоросс, натерпевшийся зимней стужи, начинает подшучивать над нею. Крещенские морозы - он говорит им: трещи, трещи - минули водокрещи; дуй не дуй - не к рождеству пошло, а к великодню. Однако 18 января еще день Афанасия и Кирилла: афанасьевские морозы дают себя знать, и великоросс уныло сознается в преждевременной радости: Афанасий да Кирилло забирают за рыло. 24 января память преподобной Ксении: Аксиньи - полухлебницы-полузимницы: ползимы прошло, половина старого хлеба съедена. Примета: какова Аксинья, такова и весна. Февраль - бокогрей, с боку солнце припекает; 2 февраля сретение, сретенские оттепели: зима с летом встретились. Примета: на сретенье снежок - весной дождёк. Март теплый, да не всегда: и март на нос садится. 25 марта благовещенье. В этот день весна зиму поборола. На благовещенье медведь встает. Примета: каково благовещенье, такова и святая. Апрель - в апреле земля преет, ветрено и теплом веет. Крестьянин настораживает внимание: близится страдная пора хлебопашца. Поговорка: апрель сипит да дует, бабам тепло сулит, а мужик глядит, что-то будет. А зимние запасы капусты на исходе. 1 апреля Марии Египетской. Прозвище ее: Марья - пустые щи. Захотел в апреле кислых щей!»

Все отмечают у Ключевского неизменно правильное построение фразы, в которой были на месте «все оттенки синтаксического и этимологического сцеплений». Некоторые критики и литературоведы даже упрекали Ключевского за «чрезмерно правильное» грамматическое построение предложений. При этом в устной речи не было никаких оговорок, поправок, повторов, никакого «любимого» словесного «мусора», вроде постоянных «так сказать», «изволите ли видеть» и тому подобного, затыкающих паузы, когда лектор ищет подходящее слово. Эти «затычки» обычно вызывают у слушателей досаду и скуку. Язык Ключевского был свободен и от стертых словесных шаблонов, каждое слово было удачно выбрано, звучало как живое, новое .

Но при этом небыстром, отчетливом, отчеканенном произнесении фраз удивительно богатыми и разнообразными оказывались интонации - редкое искусство Ключевского. Он владел музыкой разнообразнейших интонаций, связанных в то же время с живыми изменениями мимики лица. Слышавшие его говорят о голосе, «неисчерпаемом по интонациям и фразировке», «о чисто артистической речи». «В течение одной и той же лекции лицо и тон Ключевского беспрестанно менялись в зависимости от того, что он говорил», - свидетельствует его слушатель А. Белов. Одно из очарований заключалось именно в переливах интонации, в модуляциях голоса, вспоминает один из слушателей: «Нельзя было не удивляться, как много мысли и мудрости, как много сути и содержания можно вложить в самую фонетику речи». В патетических местах голос Ключевского - вы думаете, возвышался? Нет! «Спускался почти до шепота, являя этим контраст с предыдущим изложением». Отъезд Ивана Грозного в Александровскую слободу рассказывался в обычном тоне, а вот страшный возврат из нее... Тут Ключевский рассказывал о событиях шепотом, как будто чтобы Грозный не услышал и не испепелил бы гневом. Присутствие вернувшегося страшного царя ощущалось чуть ли не за дверью аудитории. В драматических местах черные глаза Ключевского умели «сверкать огнем». «Изображая конфликт между Олегом и Аскольдом и Диром, Василий Осипович умел изобразить столкновение, происходившее между «законными» и «незаконными» представителями княжеской власти, самой интонацией голоса и игрой выразительного лица». Ученики вспоминали, что «из ничтожных остатков прошлого» Ключевский умел «создать живые образы людей и человеческих отношений» и казался «чем-то вроде колдуна или чародея». «Явно отжившие лица снова выступали действующими на исторической сцене во всей их индивидуальности, со всеми их достоинствами и недостатками, как действительные конкретные личности», в один голос говорили слушатели о Ключевском .

Художница Е. Д. Поленова писала в дневнике: «Сейчас возвратилась с лекции Ключевского. Какой это талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII - XIV веке, приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут там люди, и чем интересуются, и чего добиваются, и какие они там» .

Лекции Ключевского в Училище живописи, ваяния и зодчества посещали художники В. А. Серов, А. М. Васнецов и другие. Среди учеников училища сложилось мнение, что знаменитый эскиз Серова «Петр I» создан художником под впечатлением лекций Ключевского о Петре и его эпохе.

Глубокое знание предмета и художественные особенности мышления позволяли Ключевскому как бы видеть то, о чем он говорил. Он конкретно представлял себе прошлое и воссоздавал его в воображении слушателей, но не просто как «картинку», а как основу своего научного вывода. Он проникал в строй старой жизни и зримым образом познавал ее. Он, по мнению современников, владел даром «художественного внушения».

Слушатели отмечают особые лекционные приемы Ключевского. Он умело оживлял и обострял внимание аудитории контрастностью переходов от одной интонации к другой. Так, лирический тон рассказа о каком-либо событии неожиданно сменялся у него едким сарказмом, выход из напряжения создавался нотой внезапного комизма, и «шелест смеха» пробегал по аудитории. Серьезное обобщение вдруг сменялось ярким конкретным штрихом, неожиданной метафорой, шуткой. Иной раз старинный термин пояснялся нарочитым «уподоблением» современности: начальника челобитного приказа XVI столетия вдруг назовет статс-секретарем у принятия прошений на высочайшее имя. Цель - и слегка рассмешить, и дать почувствовать подтекст значительной разницы, и сразу запомнить.

Царь Алексей Михайлович был обрисован лектором как человек сложного «переходного» времени. Он уже почувствовал возникновение некоторых новых задач, вставших позже во весь рост в царствование Петра I, но в то же время еще сильно скован русской стариной, старым строем и прежними обычаями. Он как бы занес одну ногу, чтобы сделать новый шаг, да так и застыл в этом неудобном положении. И не было слушателя, который не запомнил бы этого образа и соответственно основной его идеи. Десятки раз расходившиеся с лекций студенты наглядно изображали в коридоре «промежуточное» положение царя Алексея и, валясь с ног, под смех товарищей, обсуждали «переходные» особенности XVII века.

«Завидев вас на кафедре, мы целиком отдавались в вашу власть», - писали слушатели Ключевского.

Его аудитория, по впечатлениям свидетелей, «как бы по команде то грохочет от смеха, то замирает с улыбкой, готовой перейти в хохот, подавленный боязнью не расслышать дальнейших слов, пропустить точный текст к богатой мимике художника слова». Хорошо описывает один из моментов лекции его слушатель А. Белов: «Русский человек, - говорит Ключевский, - мог беспошлинно только родиться и умереть». Вдруг в его глазах зажигается веселый огонек, редкая бородка вздрагивает, как бы от внутреннего смеха, и с уст срывается добродушная насмешка: «Это была, конечно, финансовая непоследовательность, исправленная, впрочем, духовенством» .

Профессор Н. А. Глаголев, показывая мне свою запись лекции Ключевского, пояснял, что известное место, относившееся к платьям императрицы Елизаветы, Ключевский читал так: сосредоточенно наклонив голову над рукописью, будто боясь ошибиться в цифрах, он деловито произносил: «У нее в гардеробе было 15.000 платьев, два сундука шелковых чулок»... тут он прерывает цитату, поднимает голову, хитро смотрит на аудиторию и как бы «от себя» добавляет: «и ни одной разумной мысли в голове» (в «Курс» Ключевский этого не включил).

Огромный природный талант Ключевского был развит в процессе непрерывного труда. Преподавательский опыт он стал копить с самых ранних лет. Ведь он начал преподавать за копейки чуть ли не с десятилетнего возраста, а чисто лекторский, по-нашему «вузовский», опыт к началу его громкой и прочной славы середины 80-х годов уже насчитывал более полутора десятков лет.

Еще студентом он постоянно наблюдает за манерой чтения профессоров, отмечая для себя достойнее применения и отвергая ошибочные приемы. Любопытны характеристики лекторов, данные им на первом курсе «в одну из пятниц» в подробном письме к семинарскому другу Васеньке Холмовскому. Ключевский описывает манеру чтения профессоров, их внешний облик, делит на особые типы слушателей в аудитории. Ничто не ускользает от его внимания - ни внешность лектора, ни манера речи, ни реакция аудитории.

Вот общее движение, появляется профессор Федор Иванович Буслаев, общий любимец, «человек лет сорока - стриженый, здоровый... Начинает нюхать табак будто из-под руки, тишком, так забавно посматривая на слушателей. Вдруг как заголосит, так наивно, будто с возу упал...», - так оригинально начинается буслаевская лекция. Вот следующий лектор: «Входит Сергиевский, профессор богословия... Как передать тебе его наружность? Он еще молодой, лет 35-ти, смугл и бледен, сколько можно быть бледным смуглому лицу... Волосы его очень коротки; он зачесывает их спереди назад почти без ряда, как у Горизонтова (семинарский учитель. - М. Н.). Нарукавники, выбивающиеся из-под длинных и широких рукавов его рясы, поразительной белизны. Вообще он щеголь. Начинает он как-то басом, тихо, потом оживляется, все становится громче и громче и переходит во что-то среднее между обыкновенным, что называется, ни басом, ни тенором, и тем тонким голосом, которым говорит человек 15 - 16-ти лет...». А вот профессор Ст. В. Ешевский: «Он, по-видимому, очень слаб, худ, глаза бесцветны, вообще невзрачный. Ему лет 30 с небольшим. Но читает он прекрасно, то есть содержание его чтений прекрасно, а выговор его не очень хорош. Он говорит тихо, слабым голосом, некоторые слова произносит с трудом. Но заслушаешься этого человека»...

Ключевский наблюдает не только за профессорами, но и за слушателями. На кафедре - новоявленное философское чудо - профессор Юркевич, идеалист, ярый противник Н. Г. Чернышевского, враг материализма... А слушатели на чьей стороне? «Чрезвычайно любопытно, слушая его, оглянуться по сторонам на эти внимающие лики слушателей. Иной самые глаза выстроил так, что хочет проглотить вместе с лекцией профессора. Другой так себе, будто говорит: «Гм! Мы это знаем, нас не проведешь, нам это знакомо, а, впрочем, что же не послушать». А третий и глаз выстроить не умеет и равнодушным прикинуться сил нет; хочет быть тоже будто так себе, а видно, как у него лоб воротит, а ничего нейдет». Такие меткие наблюдения за аудиторией делал Ключевский еще молодым студентом. Накопление информации, ценной для будущего собственного лекционного опыта!

И в расцвете творческих сил Ключевский постоянно записывает наблюдения за приемами лекторского мастерства, вырабатывает его правила, сосредоточенно анализирует собранные данные, заполняет заметками о существе и приемах преподавания целые страницы. Кратко говоря, он сознательно изучает вопрос, вникает в него, а не просто отдается велениям интуиции.

Может быть, одну из главных тайн своего мастерства Ключевский раскрыл в таких словах: «Говоря публично, не обращайтесь ни к слуху, ни к уму слушателей, а говорите так, чтобы они, слушая вас, не слышали ваших слов, а видели ваш предмет и чувствовали ваш момент. Воображение в сердце слушателей без вас и лучше вас сладят с их умом». Смысл этого своеобразного совета - призыв к сотворчеству, к участию самих слушателей в добывании вывода из созданного лектором живого «лицезрения» фактов, реального процесса, который можно видеть. Это внутреннее видение фактов и заставляет «лучше», чем прямая формула преподавателя, добыть «самому» нужный научный вывод. Тут налицо особое, глубинное общение студента с исследовательским процессом преподавателя. Ключевский подчеркнул значение и одной из сил, создающих это общение: мало знать предмет, мало ясно его излагать, «чтобы быть хорошим преподавателем, нужно любить то, что преподаешь, и любить тех, кому преподаешь» .

Истинное научное творчество обязательно протекает в атмосфере высокого доверия ученого к слушателю его лекций, а слушателя - к ученому. Творческий процесс передачи знаний - дело жизни ученого. «Чтобы быть ясным, оратор должен быть откровенным», - пишет Ключевский . Открывать аудитории надо истинную суть мыслей своих и сомнений, а предлагать ей условно приемлемую ложь - такая не воспримется. Да слушатель и почувствует обман, доверие его исчезнет.

Лекционная работа была призванием Ключевского: «Я так и умру как моллюск, приросший к кафедре», - говорил он. И еще более ясный афоризм: «Я говорю красно, потому что мои слова пропитаны моей кровью» .

Особо выразительны записи, подводящие итоги размышлениям Ключевского о лекционном мастерстве, заметки, характеризующие результаты его опыта: «Развивая мысль в речи, - пишет он в 1890-е годы, - надо сперва схему ее вложить в ум слушателя, потом в наглядном сравнении предъявить ее воображению и, наконец, на мягкой лирической подкладке осторожно положить ее на слушающее сердце, и тогда слушатель - Ваш военнопленный и сам не убежит от Вас, даже когда Вы отпустите его на волю, останется вечно послушным Вашим клиентом» . Большой, сложный план действий высокого искусства! Написав слово «схему», или, может быть, перечитывая запись в целом, Ключевский остался не совсем удовлетворен избранным термином и написал над ним: «Кратк[ие] отчекан[енные] афоризмы». Концепция, конструкция основного костяка мысли - «схема» не должна быть «схематичной», сухой, безжизненной, она должна оформиться в афоризмы, да еще «отчеканенные», полные ясности. Как легко было запомнить слушателю такую схему и как прочно вмещала она излагаемые далее факты и их анализ.

Таким образом афоризмы, да еще «отчеканенные», по Ключевскому, нужны в работе лектора. Они несут в себе как бы сконцентрированную энергию, конденсированную мысль, мгновенно ложатся в память.

На афоризмах надо остановиться особо. Они были предметом внимательных забот Ключевского. Создавал он их не только для лекций. Он трудолюбиво оттачивал их в тишине кабинета и, отработав, записывал в книжечку под очередным номером. В нужном месте лекции со всем блеском случайного экспромта он бросал их в память аудитории, подтверждая, в частности, веселую истину, что лучшие экспромты тщательно готовятся.

Экспромты на исторические темы рождались в профессорской, в разговорах с коллегами, во время вечеринок, в перерывах между лекциями, при случайных встречах. Часто они разлетались по Москве, а потом и дальше. Иногда они были чрезмерно скептичны, но наводили на размышления. Иной раз повторять их было небезопасно, но они запоминались.

«Русские цари - мертвецы в живой обстановке».

«Франция революционная: братство народов без участия монархов. Старая Европа: братство монархов без участия народов...».

«Римские императоры обезумели от самодержавия; отчего имп[ератору] Павлу от него не одуреть?».

«Александр I: Свободомыслящий абсолютист и благожелательный неврастеник. Легче притворяться великим, чем быть им».

«Славянофильство - история двух-трех гостиных в Москве и двух-трех дел в московской полиции».

«Что такое диссертация? Труд, имеющий двух оппонентов и ни одного читателя».

«Из двух полоумных нельзя сделать одного умного».

«Если начальство посадит тебя на сковородку с раскаленными угольями, не думай, что ты получил казенную квартиру с отоплением» (ответ поздравляющим при назначении его проректором).

0 министре иностранных дел Извольском (был министром в 1906 - 1910 годах): «Понимаю затруднения Извольского: ни армии, ни флота, ни финансов - только ордена Андрея Первозванного...» .

Общение Ключевского с Ф. И. Шаляпиным служит развитию темы о Ключевском-лекторе - маге слова.

Шаляпин пел в «Псковитянке» Ивана Грозного. Работа над ролью шла трудно. «В то время, - пишет он в своей автобиографии «Страницы из моей жизни», - у меня не было такого великолепного учителя, как В. О. Ключевский, с помощью которого я изучал роль Бориса Годунова».

О своем творческом общении с Ключевским во время работы над ролью царя Бориса Шаляпин сам рассказывает дважды: подробно в «Страницах из моей жизни» и еще раз, с дополнительными подробностями, во втором автобиографическом произведении «Маска и душа» . Подготовка к роли шла в конце 90-х годов.

Шаляпин встретился с Ключевским в 1898 году. Лето Ключевский проводил во Владимирской губернии, снимая дачу у артистки Любатович. Неподалеку, в «егерском домике» того же имения поселился вместе с С. В. Рахманиновым Шаляпин. Они работали над ролью царя Бориса. Узнав, что Ключевский живет поблизости, Шаляпин попросил познакомить его с историком и с первого же момента встречи был им очарован. Ключевский встретил гостя радушно, напоил чаем и, когда артист попросил рассказать ему о Годунове, предложил отправиться гулять. «Никогда не забуду я эту сказочную прогулку среди высоких сосен по песку, смешанному с хвоей, - пишет Шаляпин. - Идет рядом со мною старичок, подстриженный в кружало, в очках, за которыми блестят узенькие мудрые глазки, с маленькой седой бородкой, идет, и, останавливаясь каждые пять - десять шагов, вкрадчивым голосом, с тонкой усмешкой на лице передает мне, точно очевидец событий, диалоги между Шуйским и Годуновым, рассказывает о приставах, как будто был лично знаком с ними, о Варлааме, Мисаиле и обаянии самозванца. Говорил он много и так удивительно ярко, что я видел людей, изображаемых им. Особенное впечатление произвели на меня диалоги между Шуйским и Борисом в изображении Ключевского. Он так артистически передавал их, что когда я слышал из его уст Шуйского, мне думалось: «Как жаль, что Василий Осипович не поет и не может сыграть со мною князя Василия!».

Шаляпин образно и глубоко передал впечатление об артистической особенности перевоплощения Ключевского. В этом была одна из тайн его обаяния как лектора.

С большой глубиной и ясностью Шаляпин передает нам в рассказе ту концепцию Бориса Годунова, которую развивал перед ним Ключевский: «В рассказе историка фигура царя Бориса рисовалась такой могучей, интересной. Слушал я и душевно жалел царя, который обладал огромной силой воли и умом, желал сделать Русской земле добро и создал крепостное право. Ключевский очень подчеркнул одиночество Годунова, его яркую мысль и стремление к просвещению страны. Иногда мне казалось, что воскрес Василий Шуйский и сам сознается в ошибке своей, - зря погубил Годунова».

Встреча зашла за полночь. «Переночевав у Ключевского, я сердечно поблагодарил его за поучение и простился с этим удивительным человеком. Позднее я очень часто пользовался его глубоко поучительными советами и беседами».

В работе «Маска и душа» Шаляпин дополняет рассказ о встрече новыми подробностями. «Тонкий художник слова, наделенный огромным историческим воображением, он оказался и замечательным актером». Ключевский в этой незабываемой беседе играл Василия Шуйского: «Остановится, отступит шага на два, протянет вкрадчиво ко мне - царю Борису - руку и так рассудительно, сладко говорит (тут Ключевский цитирует пушкинские строки из разговора Шуйского с Годуновым: «Но знаешь сам, бессмысленная чернь изменчива, мятежна, суеверна...» - почти до конца реплики, рисуя возможность того, что народ поверит Самозванцу...). Говорит, а сам хитрыми глазами мне в глаза смотрит, как бы прощупывает меня, какое впечатление на меня произвели его слова, - испуган ли я, встревожен ли? Ему это очень важно знать для своей политической игры. И я понимал, что, когда говорит такой тонкий хитрец, как Шуйский, я, Борис, и слушать его должен как слушают ловкого интригана, а не просто бесхитростного докладчика-царедворца». Так характеризовал лекторский дар Ключевского величайший знаток артистического мастерства.

В театре партию Шуйского исполнил артист Шкафф, интеллигентный и хорошо понимавший роль певец. А Шаляпин все-таки думал: «Эх, если бы эту роль играл Василий Осипович...».

3 декабря 1903 года в бенефис Шаляпина в Большом театре шел «Борис Годунов». После спектакля Шаляпин пригласил гостей на ужин в ресторан Тестова «почти напротив театра». «Участвовало много народу по приглашению», - вспоминает писатель Н. Д. Телешов, - «человек до ста». Было много речей, «особенно значительной была речь знаменитого историка профессора Василия Осиповича Ключевского, который рассказал, как готовился к своим ролям Шаляпин, как просил помочь ему уяснить образы Годунова и Грозного, психологию этих образов, как он вдумчиво вникал во всё и как работал... Этого никто не знал». Жаль, что речь Ключевского о Шаляпине осталась незаписанной и мы знаем о ней лишь по воспоминаниям современников.

Хочется добавить несколько штрихов к личной характеристике Ключевского - ведь владеет лекторским мастерством живой человек, и его личный облик нельзя отъединить от лекционного труда.

Перейдя рубеж своего пятидесятилетия, Ключевский полностью сохранил невероятную трудоспособность. Она поражала учеников, куда более молодых, они не могли угнаться за стареющим учителем. Один из них вспоминает, как, проработав долгие часы вместе с молодежью поздним вечером и ночью, Ключевский появлялся утром на кафедре свежим и полным сил, в то время как ученики еле стояли на ногах.

Конечно, он иногда и прихварывал, жаловался то на воспаление горла, то на простуду, его начали раздражать сквозняки, продувавшие лекционный зал на курсах Герье, бывало, что болели зубы. Но он называл свое здоровье железным и был прав. А иной раз, ища более сильный эпитет, величал свое здоровье «свинцовым». Не очень-то соблюдая правила гигиены (работал ночами, не щадя глаз), он тем не менее создал про нее оригинальный афоризм: «Гигиена учит, как быть цепной собакой собственного здоровья». О работе было другое изречение: «Кто не способен работать по 16 часов в сутки, тот не имел права родиться и должен быть устранен из жизни, как узурпатор бытия». Оба афоризма относятся к 1890-м годам.

Память его была поразительна. Однажды, поднимаясь на кафедру для доклада на каком-то публичном научном торжестве, он споткнулся о ступеньку и выронил листки своих записок, они веером разлетелись по полу, их порядок был в корне нарушен. Листки еще раз перемешали при сборе бросившиеся на помощь профессору слушатели. Все взволновались за судьбу доклада. Только Анисья Михайловна, жена Ключевского, сидевшая в первых рядах, сохраняла полное спокойствие: «Прочтет, прочтет, он все наизусть помнит», - невозмутимо успокаивала она соседа. Так и вышло. А ведь это был новый, только что написанный доклад.

Мельчайший, но очень отчетливый «бисерный», пожалуй, даже мельче бисера, почерк, записи острейше отточенным карандашом долго свидетельствовали о хорошем зрении. Читать архивные рукописи Ключевского мешает не его почерк - он безупречен, как бы мелок ни был, а стершийся от времени карандаш. Лишь в последние годы его жизни почерк стал более крупным, с преимущественным употреблением пера и чернил. «Уметь разборчиво писать - первое правило вежливости», - гласит один из афоризмов историка. На письменном столе у него не было какой-нибудь массивной чернильницы на мраморной доске, а стоял пятикопеечный пузырек чернил, куда он макал перо, как некогда в семинарские годы.

Фотография 1890 года воспроизводит некоторые новые черты его внешнего облика: по-прежнему за стеклами очков - живые, необычно проницательные темные, «острые» глаза, так и готовые уловить приметную черту собеседника, особенно смешную. Остается характерной сосредоточенность в себе, удивительно соединенная с зоркой наблюдательностью внешнего мира. Некогда «взлелеянные» баки уже слились с общим обрамлением лица бородой, или, скорее, бороденкой, видимо, мало занимающей ее обладателя. Перед вами - типичное лицо «разночинца», без малейших примет холености, заботы о внешности, обычных для дворянских физиономий. Походка, по наблюдениям студентов, осталась деловой, скромной, осторожной и одновременно быстрой; идет и не замечает влюбленных взглядов слушателей, торопится на лекцию, занят серьезным делом.

Поколения сельского духовенства, впитав привычки бедняцкой простой и непритязательной жизни, оставили особую печать на внешности Ключевского, его быте. Уже давно мог бы он гордо нести свою славу, чувствовать себя знаменитым, любимым, незаменимым, но нет и тени высокой самооценки в его поведении, даже напротив - подчеркнутое игнорирование славы. От аплодисментов он «хмуро и досадливо отмахивался».

Знаменитый профессор, давно уже не стесненный нехваткой денег, ходил в старенькой, поношенной шубе. «Что же шубы-то новой, Василий Осипович, себе не заведете? Вон потерлась вся», - замечали приятели. - «По роже и шуба», - лаконично отвечал Ключевский. Он не любил обязательного синего вицмундира с золотыми пуговицами, в котором вынужден был все же в иные университетские годы, согласно требованиям начальства, появляться на лекциях, он презирал этот «форменный фрак». Когда сослуживцы по-приятельски указывали ему на «пыльные пятна» на этом «фраке», Ключевский стрелял в них изречением: «И на солнце не без пятен». В официальной жизни Ключевский предпочитал черные сюртуки, но шил их у дешевых портных. Пиджаков он никогда не носил, разве что в молодости. А дома, где было холодновато, ходил в немыслимых самодельных кацавейках и длинных кофтах, сохранявших ему тепло.

Невзрачность внешнего вида явилась однажды причиной некоторого столкновения с полицией. Как-то во время студенческих волнений полицейские, оцепившие университет, очевидно, приняв Ключевского за мелкого канцеляриста, не хотели пропустить его в здание. Он рассказывал об этом так:

«- Нельзя, - говорит околоточный.

Да мне нужно!

Мне необходимо,

Околоточный, с издевкой:

Вы что, может быть, профессор?

И. А. Артоболевский рассказывал: «Известная богачка Морозова, с сыном которой когда-то занимался Ключевский, предлагала ему «в качестве презента» коляску и «двух дышловых лошадей». «И все-таки я отказался... Помилуйте, разве мне это к лицу?.. Разве не смешон был бы я в такой коляске?! Ворона в павлиньих перьях...» .

На лекции в университет Ключевский ездил на извозчике. Московские извозчики делились тогда на обыкновенных «ванек» и «лихачей». Лихачи обладали щегольскими пролетками, сами понаряднее одевались, а колеса у них были, как они говорили, «на шинах», иначе на «дутиках», ездили мягко, не тарахтели по мостовой. Ключевский всегда ездил только на «ваньках». «Знакомые «ваньки» уже знали его лекционные часы и поджидали на углу. По дороге профессор нередко вел с «ваньками» оживленные беседы. Ездил Ключевский по своим делам и на «убогой московской конке», причем «забирался и на империал». Конка, как вспоминает один из его учеников А. И. Яковлев, отличалась тогда бесконечными простоями чуть ли не на каждом разъезде. В Троице-Сергиеву лавру для преподавания в духовной академии Ключевский ездил по железной дороге, всегда в третьем классе, самом дешевом, в толпе богомольцев. Поглядывая на окружавшие Лавру деревни, где почему-то преобладали безмужние матери с детьми, он бросал лаконичное определение: «Творения святых отцов». В лаврской гостинице в определенные дни недели заранее удерживали на необходимые ему два дня очень скромный номер за полтинник в день, все тот же, в котором он останавливался, когда только начал работать в академии молодым преподавателем.

После лекции «у Троицы в Академии» Ключевский иной раз катался на каруселях вместе с крестьянскими парнями.

Лекции в университете Ключевский читал в четверг и субботу, поездки в духовную академию занимали понедельник и вторник, очевидно, среда и пятница принадлежали женским курсам и где-то в почти немыслимые «свободные» не дни, а, скорее, часы умещалось все остальное.

А к лекциям надо готовиться! Эта ежедневная загруженность лекционным трудом имеет прямое отношение к лекторскому мастерству Ключевского. Он как пианист, чье искусство требует ежедневных упражнений, каждый день трудился, совершенствуя и оттачивая свое любимое мастерство.

То, что он любил его - несомненно, в этом одна из тайн самого мастерства и лекторского успеха.

Статья из сборника: Этюды о лекторах, М., «Знание», 1974.